Почему Тайдзюцу? Потому что у них с Итачи очень разный подход (был всегда, младший изучал его, прежде чем явиться показать всё, что заготовил для него), несмотря на наличие шарингана, но ещё - совершенно другой подход у шиноби, которые в принципе не обладали ни шаринганом, ни должными альтернативами касательно гендзюцу. Иллюзии практически не использовались на поле боя, и на то имелась своя причина: это затратно для чакры и внимания, это не то, что способно быть наведено на всю армию одновременно вне группы; даже из сильной иллюзии группа шиноби способна выбраться просто, стоит только понять, что они находились вне реальности. Цукиеми и подобное - вовсе не нацелены на массовое применение, пускай выбраться из них даже самому сильному шиноби будет едва ли возможно, ни единого шанса. Гендзюцу - это искусство, это сложность, это уровень т планка, но и оно же - не оружие в полномасштабной войне, в многотысячной или хотя бы на несколько сотен шиноби схватке. Какими бы сильными ни были глаза, какими бы мощными ни являлись иллюзии; смерть от руки - это продуктивнее, это кровь, которую можно ощутить на своей коже, это реальный вес клинка и отнимаемая жизнь, которой можно насладиться в плату за собственные утраты, натуральная месть.

У Саске не было времени. У него имелся четкий план. Он не намеревался годами топтаться, занимаясь ненужным: его враги вырастут также, оттягивать месть нукэнин не собирался. Делать акцент на гендзюцу, даже если речь от Итачи, о том, что выше всякого искусства и уже больше, чем личное, не будет. Так Саске думал, рассчитывал, планировал, намеревался, решил. А его сила воли, как известно, более чем ведущая, когда имела конкретно поставленную цель.

А ещё... Старший брат по-прежнему оставался планкой. Долгие годы - недосягаемой, и вот теперь - собственными руками Саске сделал его таковой вновь. Потому если предположить, что в их схватке он хотя бы допрыгнул, хотя бы одной рукой коснулся планки, то... Мадара чётко сказал: Итачи мог бы быть быстрее, мог бы быть сильнее, мог бы видеть, он выкладывался на полную, но только в том, что в нём осталось, а не было изначально. Теперь Саске убрал эти преграды, эти препятствия, эти мешавшие силе и справедливому бою элементы: теперь Итачи не будет медлить, став ещё быстрее, чем на пике. Запас чакры Саске неизменно больше, однако у старшего брата много опыта и чакры больше, чем было прежде. Теперь он видел, а, видя, мог прибегать не только к иллюзиями из гордости, брезгливости и в силу плохого зрения (тогда ближний бой рискован), но и ко всем остальным методам ведения боя. К тем, к которым прибегали остальные и с чем придётся столкнуться Саске во время мести. Да, это его цель - месть. Неизменно. А старший брат... усовершенствованный и свободный - это идеальный, совершенный оппонент, до которого не дотянуться, но который воплощал все задатки большей части врагов, с которыми Учиха непременно столкнётся в Конохе. К тому же, его глаза будут заняты тем, чтобы контролировать Девятихвостого, а значит руки должны быть заняты всем остальным.

Расскажет ли он это Итачи? Расскажет ли, в чём его план, почему таков выбор? Едва ли. Нет. Наверное, нет.
Чесалось посмотреть на силу новых глаз, но вне цукиеми его более не удивить, ничего выше для них не существовало, да?... А вот какова теперь скорость Итачи, на что он теперь (как на пике) способен - всё вместе взятое - это... Воистину перехватывало дыхание. Потому что будто всё по-прежнему, будто знакомо. Снова бежать, снова фигура брата перед глазами, в зоне достижения или нет, только целью являлся вовсе не Итачи; Итачи теперь - двигатель, мотивация и топливо. Напоминание.

В конце-то концов, если о совсем о простом, то физическая нагрузка - один из лучших способов быстро восстановиться. Глаза в этом не помогут. Тайдзюцу и скорость - да. Старший пострадал больше, ему нужнее. Но, конечно, это не порыв заботы. Хпх.

- Какая высокая оценка, - он хмыкнул. Нет, поддаваться - ни за что. Ни прежде, ни сейчас, ни в будущем - никогда. Однако сама (озвученная) мысль, что Саске способен на что-то достаточно мощное и сильное, чтобы поддаваться Ему... брат в самом деле верил в него, что тот способен хоть на что-то? Или куда делась безграничная самоуверенность, которой тот прежде истекал? Саске делил надвое и не верил. Если честно, вообще ничему (никому). Ни брату, ни, особенно, себе. Внутри слишком много всего билось о метал, холод и стекло, коптившееся от чёрного не гаснувшего пламени.

"Тогда и ты не поддавайся также."

Всё должно быть честно.

Противостоять всей Конохе и возможным союзникам - может показаться гораздо труднее, чем одному только Итачи. И оно было правдой, ведь сколь бы гениальным или опытным не являлся брат, он в конечном итоге смертный человек, и чем больше даже условных копий себя создаст, тем быстрее израсходует свою чакру, став бесполезным и открытым к поражению телом. В Конохе сотни, тысячи людей, у которых больше чакры и не меньше опыта. Это так - рационально. Но не для Саске. Потому что для него будет проще уложить весь мир на лопатки, даже если придётся умереть в процессе, чем провернуть подобное с Итачи. Было важнее. Всю чёртому (ненужную) жизнь. Просто теперь... у всего наконец-то появилась конечная цель, и в ней на на финальной точке находилась всё-таки Коноха.

Чужой быстрый выпад, приближение в моменте, секунду отшутившееся дыхание - адреналин (или что-то ещё) молниеносно щедро плеснул в кровь, обостряя инстинкты, реакции и... приятное, мало с чем сравнимое предвкушение. С таким могли столкнуться только шиноби. Шиноби, выращенные шиноби, как и предки предков, отказавшиеся от всего, чтобы быть шиноби; изгнанными ли или одиночками - не важные детали. Сражения - причина их существования, сражения - это то единственные (особенно в Учиха), что поощрялось и не отсекалось как ненужное. Это вечная погоня и жажда, и пока не нашлось ничего, что сумело бы утолить её в Саске, миролюбивом и спокойном, казалось бы, человеке по натуре. Какая с того разница?

У него в голове множество вариантов, однако тренировка (больше чем; но надо самообманываться, чтобы удержать шаткий контроль) - это и есть тренировка, чтобы не терять время даром. Помните, его у нукэнина не имелось. Из этой - первой такой - тренировки он вынесет уроки и стратегию на дальнейшие "занятия", сейчас цель - прощупать и выяснить, в каком состоянии оппонент. Потому он не затягивал и не стеснялся, не тормозил и не терялся, а пошёл в быстрое и активное наступление.

Итачи стал быстрее и вернулся в форму в сравнении с тем, что было с ним прежде? Что же, Саске тоже кое-что приобрел и кое-чему научился, не останавливаясь. Это не будет простым сражением более, и в этот раз Итачи не придётся идти на уступки. Как минимум.

Шум потревоженной земли, ударов метал о метал, "свистевшего" из-за передвижения воздуха, едва ли уловимого для обычного глаза, и создаваемый подобными движениями холодок с ветром - вот то восхитительное и неповторимое, живое, переполненное и искрившееся (включая буквально), что наполнило это место, придав природе смысл. И красоту тому, что оттачивалось исключительно для смерти (во имя мира* чужих интересов** мира***).

видно под читателем

Кей любил возвращаться домой. С точки зрения обычного человека это было странное чувство, глупое, иррациональное. Ведь его там никто не ждал. Ни подружки, ни домашнего животного. Но с его работой от голода в этой маленькой квартирке повесились бы не только мышка, кошка и Жучка, но и подружка заодно, если бы только они были.
Если продолжать линию “обычного человека”, то действительно, лучше было бы торчать всё свободное время в баре, сканируя стройные ножки красоток и поглощая мерзкое, отдающее химией пиво.
Но, то ли дело было в том, что Кей не был обычным, то ли, что даже человеком в каком-то смысле он тоже не был, но дешевые пивнушки он обходил, раз за разом торопясь домой с радостью и предвкушением, которое практически никак не отражалось на его расслабленном лице, разве что едва заметная мечтательная улыбка иногда касалась губ.
Он так любил возвращаться домой, что полюбил и эту высотку, состоящую, словно из сот, из дешевых маленьких квартирок, и её грязные лестничные пролёты, намертво пропахшие блевотиной и мочой. И даже своих, так называемых соседей, которые круглыми сутками тусовались в этой лестничной вони и каждый раз, уже даже не стараясь изобрести что-то оригинальное, окатывали Кея ругательствами, как помоями.
Эти помои не смешивались с его сознанием, как вода не смешивается с маслом. Он понимал, что стоит за этим всем, а потому, самое большее, что испытывал — сожаление.
“Мне очень жаль”, — думал он каждый раз, когда слышал в спину крик: “Кожаный мешок!”
Кей не извинялся перед ними. Ему действительно было жаль этих людей. Настоящих, рождённых - чем они непременно гордились, как наибольшим своим достижением. На самом-то деле, гордиться им больше было нечем. Хилые, больные, слабые и очень злые - такими представали перед Кеем его соседи-люди. Они не могли причинить ему настоящего вреда, просто из своей органической трусости, а потому будто бы надеялись унижением репликанта компенсировать свою пустую бессмысленную жизнь: вот посмотрите, мы-то люди, мы-то повелители жизни, а этот-то, этот — только мяса кусок.
Технически, если смотреть, с точки зрения всё того же человека обычного, Кею возразить на это было нечего. Но, впрочем, ему и не хотелось - чего уж точно никогда не желал для себя, так это походить на своих соседей: злобных, трусливых и жалких. Возможно, в глубине души, ему хотелось бы быть кем-то другим, но он понимал, что эта мечта невыполнима, а потому старался просто быть собой.
… и любил возвращаться домой.
Потому что, вопреки всему, его там ждали.
И пусть это была всего лишь голографическая девушка, услада очей одиноких дрочеров и неудачников, но Кей искренне полагал, что Джой идеальна.
Кей не знал, что в этом плане думала про него сама Джой, но лично ему даже мысль о том ярком вихре света, что ворвётся в крохотную стерильную гостиную, почти лишенную индивидуальности и уюта, о том лёгком ощущении статического электричества, от которого приподнимаются волоски на руках, и которое равнозначно крепкому объятию, одна только мысль об этом отражалась на лице репликанта улыбкой искреннего счастья, и была для этого самого счастья главным и единственным поводом.
Он вошёл, как всегда молча, как обычно задумчиво потянулся на кухню, проверить, осталось ли там ещё хоть что-то, чем можно ублажить негодующий желудок, про который слишком часто забывали в течение дня.
Это было чем-то вроде их маленького ритуала — Кей никогда первым не нарушал устоявшейся тишины квартиры и даже не гадал, откуда и в какой момент вынырнет Джой, чтобы поприветствовать его.

Интересно на них смотреть, что ни говори.
Похоть привыкла к демонам, привыкла ко всем этим чертям, что заполняли век от века бесконечный Ад, привыкла с самым противным проявлениям во внешности и все же знала прекрасно: на каждый товар свой купец найдется. Все хотят. Каждый. И дальше только поиск подходящего партнера, ничего сложного, а уж у кого какой оскал - так то дело вкуса. Да, не все были изуродованны битвами, не на каждом отражалось его прогнившее насквозь нутро, были и вполне себе привлекательные представители всей этой чертовой дыры, даже по меркам смертных привлекательные. Но ангелы...
Грех непроизвольно склонила голову к плечу и прищурилась. Голубые глаза тонули в густой черноте ресниц. Она неторопливо и без малейшей капли застенчивости или смущения рассматривала глаза Гавриила. Истино редкое зрелище, и как любую редкость это зрелище хочется заморозить в памяти картинкой, сложить в отдельный ящичек этот образ, скопированный до мельчайших деталей: от фактуры ткани одежды до морщинки в уголке золотящихся под апрельским солнцем глаз.
Интересно на них смотреть. Изучать. Скользить глазами, пока не отняли возможность. Разглядывать позу, выражение лица, слушать не слова, но голос и прикидывать где-то на задворках разума: а что, если...? Да нет, это невозможно, или по крайней мере - не для нее, слишком давно уже все стороны извечного конфликта уяснили уже, что из Ада в Рай не вернуться, а из Рая в Ад больше спускаться никто не собирается. Показательные выступления окончены, козлы отпущения найдены и торжественно уничтожены в назидание одним и в качестве угрозы другим. Ей же остается лишь любоваться сейчас столь нежданным собеседником. Но и любования хватит с крышечкой, иногда приятнее всего просто молчать. Жаль, что до приятного подобные встречи не могут дойти по определению.
- И даже ты хочешь любви?
Она посмеивается, а хотелось бы иметь конкретное представление об уровне понимания шуток и умении плести пауину светских бесед у Гавриила. А то кто знает, вдруг каждое слово ее он будет воспринимать за чистую монету? Должно быть сложно живется тварям с подобным уровнем коммуникаций на белом свете.
- Гавриил, ты же прекрасно знаешь, на сколько у всех понятия любви разные, - Похоть пожимает плечом, тянет мягую улыбку, будто старается объяснить маленькому ребенку прописные истины: солнце ночью не светит, а луна - не кусок сыра. - Она везде и ее нигде нет. Не пытайся меня убедить в том, что дело моих рук мерзко или отвратительно, если тебе самому не приятна тема обычного человеческого секса. Если смертные подчиняются Гневу и отрезают тем, кто рядом руки или ноги - это мерзко, если смертный подчинил свою душу Чревоугодию и весит под полтонны, ходит под себя и не может почесать себе задницу - это отвратительно. Наш Бог, дарующий любовь каждой травинке и каждой твари, с его же слов, ненавидит меня. И моих братьев и сестер. Понимаешь, архангел? Ненавидит. А я делаю так, что смертный может почувствовать желание быть рядом с тем, кому другой отрезал руки, им будет вместе хорошо и на свет в итоге они произведут новое поколение смертных. Плодитесь и размножайтесь! - Сущность засмеялась, разводя руками в сторону, словно всей собой показываю архангелу: не на ту напал, я же практически святая.
Конечно, она утрировала. Сильно, очень сильно. Подобные разговоры всегда были пищей для одиноких, поросших щетиной и покрытых слоем пыли и пота философов. Что есть ненависть сказать всегда проще, чем дать определение любви, негативные эмоции не такие многогранные, они как ночное небо - абсолютно черные, понятные, глубокие, но оттенки можно различить лишь присмотревшись. А все то, чем могла одарить Сладострастие, оно пестрело оттенками серого, как грозовое облако посреди затянутого летними тучками неба: переливы, перепады, от белесого по краям до темно-сизого в центре, от пепельного до свинцового, от простого животного желания мужчины к женщине (или наоборот) до вожделения вымышленных образов, картин или скульптур, даже икон, о, скольких мужчин и женщин заводит образ Иисуса. Чисто платоническую любовь, когда смертные не могут физически любить друг друга, хоть и хотели бы, Небеса тоже не ценят, казалось бы: нет, не грешат же, тела не оскверняют, что ж теперь не так? А вот мысли!.. мысли не те. Иными словами: задавая такие вопросы Гавриил рисковал сорвать амбарный замок с ящика Пандоры и распахнуть его, являя миру бесконечные переливы дискуссии. Наверняка же он тут был вовсе не за этим.
Сущность сделала небольшой глоток из бокала, не без удовольствия отмечая выбор собеседником шампанского.
- Ох, дорогой, у меня вся вечность впереди и я везде и всюду сразу, куда б я торопилась, - кокетливый выдох тонет в шипении пузырьков. Если эта златоглазая тварь пришла спросить за вчерашние события - это полбеды, но если он способен влезть в ее разум, то это... Это было в высшей степени неприятно. За такие неудобства одному весьма могущественному демону придется потом долго нести персональную ответственность перед грехом. - Давай честно, - она отставила в сторону бокал и, не сводя пристального взгляда с глаз Гавриила, томно подалась вперед, складывая руки в замок перед собой, - это что? Допрос? Аккуратнее, я очень неравнодушна к наручникам и веревкам. А под пытками могу наговорить столько ерунды! Например, - тянет она, пока теплый ветерок сбивает кудри ей за спину и пытается своровать со стола скомканную бумажную салфетку, которой сущность вытирала пальцы от испарины, покрывшей бокал, - что я и не пыталась себя никогда спрятать. Мне здесь нравится, чудесная атмосфера, очаровательные люди, даже игристое более-менее, мне так же нравится пить красное сухое вино в Милане, есть вафли в Вене, пить бурбон в Луизиане, кофе в Рио, чай в Пекине и свежий сок в Бангкоке. Но мне не нравится, когда передо мной почти из-под земли возникает архангел и метит свои стрелы, точно Купидон, в сердце любовной философии. Как думаешь, Гавриил, мне интересны такие дискуссии с тобой? Или может молча выпьем, м?

fun sibiryen shikt dayn tate
dir a grus mayn kind

Нет корней, чтобы уйти ими в землю, чтобы прижаться к ней животом, защищая нежное брюхо от штыков. Льву кажется, что он стоит на продуваемой всеми ветрами, безлесополосе, и держится только силой собственной воли, яркостью собственных идей, и нет кого-то родственного, кто подаст ему руку.
Об этом не думаешь каждую минуту своего существования, но оно всплывает, то там, то тут: лишний, не свой. Троцкий-то даже на “Лейба” не откликается, не привык, в детстве его всегда все Львом звали, говорили исключительно по-русски в доме. Он на идише-то с грехом пополам понимает, а все вокруг — жидок, жидок, Бронштейн Давыдович.
Чужой в собственном доме, даже глаза закрыть некогда, чтобы перевести дыхание, ну да ничего, ну да ничего, в этом краю земля жрет даже собственных детей, может и к лучшему, что он приемный.

Лева на сыне, как будто, все свое отношение со страной прокручивает, несознательно, бережно передавая из поколения в поколение одну и ту же травму. И ведь не все равно ему, вот только все с ним в одной квартире — как чужие. Не получается у Троцкого быть живым человеком, не клеится что-то, как будто рукой о стеклянную перегородку оперся, со всей силой, пытаясь выдавить, а она все никак не поддается — а дети растут по другую сторону, живут какой-то своей жизнью, не самой хорошей с таким-то отцом, но там, там, все — там, и не выбраться никак.

Он все думает бессонными ночами, думает, было ли это слабостью или заботой — не приехать к ним после того, как вышел с пожизненного досрочно. На словах-то, конечно, внимание сплошное, но Лев знает сам для себя, что словами он играет красиво, ярко, точно, а как до настоящих эмоций доходит, так стоит, растерянно повесив руки, и не знает, что чувствовать.



Лев присаживается на край стола, доставая из кармана портсигар и спички. На часах уже почти четыре, а он так и не добрался до столовой, все бегал, бегал, говорил, выяснял, следил, направлял, ругал, хвалил, управлял — делает первую затяжку, выдыхая в сторону вентиляционной системы.
Он берет записную книжечку, перелистывая ее своими торопливыми, энергичными движениями, до цифры 16:00. Ах да. Порча ценного материала в шестнадцатой лаборатории в ходе человеческой халатности. Троцкий качает головой, поднимается на ноги, отходя к дальней стене, открывая один из ящиков с бумагами, стараясь не насыпать пепла с сигареты внутрь.

— Проходите, проходите, товарищ, — не оборачиваясь, ворчит, пробегаясь пальцами по картонным папкам. — Не стыдно вам там, в шестнадцатой? Я для вас специально очередь подвинул, а вы сразу всю партию расходников уделали. Ммм?

Троцкий поворачивается, наконец-то, лицом к двери, и невольно замирает на мгновение, растерянно вскинув подбородок. Что ты здесь делаешь, Левушка? Что ты здесь делаешь, мой хороший? (Лейба растерянно крутит в свой голове содержание его последних писем: он же ничего не говорил про Предприятие? Нет-нет, точно не говорил. И как он только в документах по лаборантам его имя проглядел? А может и видел, да отвлекся, списал на совпадение? Да нет, не писал ничего, точно не писал, все про институт свой только говорил.)
Сколько он его не видел-то? Кто теперь посчитает. Ему инстинктивно хочется подойти ближе, заглянуть в глаза, пригладить неумелой ладонью волосы. Как ты, сын? Сигарета обжигает пальцы, Лев наконец смаргивает, раздраженно шипит, торопливо давя ее в пепельнице и рефлекторно облизывая обожженную кожу.

— Что за халатность в работе, Лев? — он говорит почти на автомате, растерянный внезапным чужим появлением, растерянный внезапной своей отцовской, позабытой, плохо исполняемой, ролью. За его строгими глазами прячется почти что робость. Левиному сыну как будто бы некуда деться от собственной крови, от его крови, так, чтобы насовсем, окончательно. Ему как будто бы природой наказано иметь с отцом какое-то дело, пусть даже косвенное, пусть даже просто носить цвет его глаз и помнить, как сидел в детстве на его коленях, вцепившись обеими руками в огромный леденец в форме петушка.

Троцкий рассеянно одергивает свою плотную гимнастерку и улыбается, снимая пенсне, и сразу как-то молодея лет на семь.
Умение выстраивать близость высыпается из его рук, как песок, в ответ на его судорожную попытку удержать, — господи, он не видел сына так долго, что теперь не знает, как с ним быть, как вести себя с ним.

— Ты мне не писал, что ты теперь работаешь на Предприятии, — Лев добавляет в свой голос смешливой теплоты, это всегда хорошо работает с публикой при более близком разговоре. Голос слушается его, как и всегда, вот только там, за зрачками, он смотрит на сына растерянным, смущенным взглядом, без капли смеха, но с затаенной робостью: ты сможешь меня когда-нибудь простить за все то, что было в твоей жизни из-за меня?

под читателем будет видно

Сколько раз за последние полгода Кайя бывал в Сумеру, сколько времени там провёл, сколько его заданий или вылазок кончалось там? Пальцев одной руки едва ли хватит, дело уже перевалило на вторую руку. Не то чтобы это удивительно, если учитывать то, что весь мир ждал Путешественника, и события теперь стремительно развивались. Но не настолько же, да?

И вот он снова здесь. Почти случайно, хотя и полагал, что опять окажется в Сумеру. Изначально ведь отправлялся в рядовое задание на другой конец Страны Свободы. Капитан кавалерии в принципе не то чтобы часто бывал в городе, всё чаще находясь в командировках и разъездах. Не только потому, что так ему нравилось больше, и не только для того, чтобы некоторая привязанность к городу и его обитателям не донимала. Но в том числе из соображений безопасности, ведь Орден Бездны... Чёрт подери, сколько же всего встало на место с прояснением одного-единственного факта, и насколько опаснее стало то, что шпионы и маги Ордена всё чаще появлялись вокруг Мондштадта. После той встречи с Путешественником и Дейнслейфом в Сумеру, когда снова сбились артерии. Кайя мелькнул там, где не следовало? Его кто-то узнал? Кто-то проследил? У Ордена появились догадки, что Альберих имел потомка и способен был перенять дела? Было им всё равно? Если нет, то пытались ли они найти его и что намеревались делать, если Кайя не захочет выслушать и последовать? Он без понятия, насколько безумно и искривлено чужое сознание и на что они готовы пойти, чем угрожать. Ведь к собственному сожалению Альберих успел обзавестись теми, кто ему дорог, чью жизнь хотел сохранить и кого неизменно не желал втягивать в это всё; хотя бы не так и не раньше положенного времени, оттягивая до последнего. Авось у них ещё будет шанс, а если вмешается Орден - нет.

Потому и ладно, что снова оказался в Сумеру из-за провала и следования за данными. Чем дальше и чем чаще от Мондштадта, тем выше вероятность, что Кайю там не найдут, авось и оставят город в покое. Тем более что даже способным имитировать человечность членам Ордена не так-то просто затеряться среди людей.

Удивился ли, что очередная артерия стала функционировать не так, вылезла, принялась засорять и сбивать пространство? Нет. Он даже не очень понял, как именно к ней вышел (в конечном итоге, Сумеру или Монд?), и тем более как успел сделать это раньше Ордена. Что, впрочем, не важно, главное, что узнал, главное, что успел. И... заимел приключение, о котором не то чтобы просил, но уже и не против: мозг и понимание перегружены достаточно, чтобы позволяться иногда не задумываться; лишь бы принятие не вошло в привычку бравого капитана кавалерии, он ведь вроде как с судьбой боролся и приписал себя к другому месту. Ага, находясь... находясь... простите?

Похоже, какое-то временное пространство или один из тупиков Бездны, в которую, впрочем, по ощущениям Кайя вовсе не проник. Очередное искажение артерий разыгралось подобным образом? Выхода, в любом случае, не имелось, затянуло так затянуло. Да и если Кайя решил исправить проблему, то стоило пойти дальше, дабы разобраться с первоисточником и привести всё в порядок, насколько это в нынешнем Тейвате точечно в принципе возможно.

Да и местечко само привлекло слишком много внимания, потому что Альберих немного... выпал. Как-то смутно - или куда менее смутно чем хотелось - знакомое место. Знал, куда идти, будто бывал прежде. Вот только много лет как провёл в Модштадте, это место на него не походило, да и на Бездну, да и на пустыню  с пещерами тоже... Это больше... Он напрягся, однако решил не стоять на месте, когда оказался внутри высоких чистых коридоров, будто собранных из меди. Подобным устройством обладали стены Мондштадта, да только здесьматериал иной и символы другие - сука, знакомые - со свечением, и кое-где информационные голограммы-панели и... если идти прямо, то отчего-то Кайя уверен, что выйдет на поверхность, будучи ниже уровня земли сейчас, оказавшись в одном из садов за замком, в котором непременно должны быть интейваты и кристаллические растения с робо-насекомыми и редкой фауной подземного царства. Если это место учитывало его фантазию и память (но Альберих не помнил ведь?), конечно, хотя почему тогда не воспроизводило Мондштадт, поля, да хотя бы Хребет?...

Если честно, Альбериху даже подумалось, что он, возможно, пьян, наконец-то в стельку, до такой степени, чтобы воинственный мозг стал издеваться над ним, и, о, подобный плевок он вполне был готов вытерпеть, лишь бы в самом деле проснуться после полной пьяной отключки... однако монета в руках тверда, как и следовало, и шаги ступали на вполне реальные медь и бетон.

Не дойдя до широких автоматических дверей, Альберих остановился и насупился. Обнаружил себя на том, что отчего-то опасался идти дальше, хотя не чувствовал опасности. Что-то словно удерживало, и дело было вовсе не в его природе, приобретенной в Бездне. Просто... существовали, похоже, вещи, которые не желал вспоминать даже в собственных снах, и если всё это мерещилось, приснилось очередное приключение, пускай сны ему вообще-то не свойственны, то... это определённо кошмар. Потому что где-то между горлом и сердцем неприятно тянуло, а холодные руки немного впотели. Потому так и замер, подобно дураку последнему глядя на светившиеся руны над дверью.

Только так... тихо. Будто ни единой души. Интересная игра памяти и воображения: наверное, таким образом подсознание транслировало сковывавшее одиночество?... Вполне вероятно. Только... он ушёл настолько глубоко в себя в этой тупой медитации на руны, что даже пропустил нарушение тишины. Странно ведь даже в собственным - ужасе - сне ощущать себя чужеродным и призрачным. Ведь он не причастен к этому сну, давно не его часть, а тянуло в груди просто потому что... Случалось.