разноцветные пятна перед глазами каждый вечер среды и воскресенья [ чаще - опасно ] , глухое раздражение от громких звуков, потому что приходится орать, чтобы передать нужную информацию, и светомузыки - это его способ выживания, приспособления, как какого-то сраного симбиота. ровно также он приспособился к жизни под боком у тома, тихо, словно мышь, незаметно пробравшись коту под кожу. не спрашивая разрешения, не ожидая дозволения, чтобы класть ноги на стол, хавать из холодильника последний глазированный сырок или копаться в чужих личных вещах. существуя на фоне  кошачьего недовольства сложившимися обстоятельствами и отвечая на претензии выставленным средним пальцем [ самый простой и понятный жест ] . джерри появляется, когда ему вздумается, тогда же и исчезает на столько времени, насколько нужно - и кто из них двоих ещё гуляет сам по себе. не в его силах отказаться от привычного образа жизни, от порченого способа заработка, от ритуала съема, который выстреливает всегда.

к тебе или ко мне?

джерри никогда не задает этот вопрос сам, лишь подводит к нему невербально давая понять, что "не против", чтобы потом благосклонно ответить, если рот не занят чужим языком

[indent]  [indent] к тебе

они все любят по-разному, но джерри старается выбирать мало-мальски похожий контингент, избегая видеокамер, воровато стараясь не палить лицо [ небрежно аккуратен до болезненного ] . мышь играет по-крупному, ставит на кон свое "без определенного места жительства", свое "никто не станет искать мальчишку-сироту", свое "нужен этому миру, как собаке карман". таких, как он без стеснения пускают в расход, как только дело начинает пахнуть жареным, поэтому джерри всегда работает один. меньше рисков, меньше ответственности, меньше шансов подставиться.

обычно его показательно расхлябаного, развязного в действиях [ с этим парнем точно можно будет поиграть и весело провести время ] везут в отель. в отелях никакая шумоизоляция, ноль процентов попасться с поличным своей жене, простыни, которые не нужно стирать, и ожидание незабываемого вечера.

весьма размытое понятие. в девяносто девяти процентах из ста, повстречав джерри, наутро точно обзаведешься подобным вечерком в своей автобиографии, в итоге оставшись без внушительной части налички, без банковских карточек, без дорогих часов, брюликов и прочих вещей, что можно налегке утащить из дома или из легкомысленно брошенного в углу портмоне. схема отработанная и проверенная годами, но осечки и у снайпера бывают.

каждый извращенец всегда действует одинаково и чем больше жира на их пузе и седых волос на висках, тем большее количество нулей скрывается на счету [ самая легкая математическая пропорция в его жизни ] . для таких мышка и расставляет свои крепкие сети. по плану его как обычно должны были привезти в пентхаус на последний этаж самой дорогой гостиницы или хотя бы номер люкс с охлажденным шампанским; должны были говорить пафосные комплименты и то, какой он хороший мальчик, сально гладя его по заднице [ не зря же обтянул ее черными скинни ] . но что-то идет не так, и вырубается не клиент во время страстной прелюдии, а он сам на заднем сидении чёрного, как его жизнь, бентли.

выводы неутешительны и откровенно хуевы. за ним следили, и наверняка, не один день.

вместо положеных пяти звезд джерри, как в лучших традициях фильмов о заложниках или серийных убийцах оказывается в каком-то сраном холодном подвале с сырыми потолками и пристегнутой наручниками рукой к трубе. та уже порядком затекла - каждое лишнее движение причиняет дискомфорт и боль - беспрерывно дёргать ею в попытках выбраться - бесполезно. по ощущениям находится он здесь не первые сутки, и даже не вторые [ живот крутит от голода - давно забытое воспоминание ] . периодически его захаживает проверять какой-то хрен, пафосно покручивая стволом в руке "не вздумай дергаться - отстрелю что-нибудь" и не произнося ни слова. только мерзко скалится, будто познал, что есть жизнь на марсе. периодически дает по морде или бьёт тяжелым ботинком в живот. ублюдок.

кровь на губах неприятно засыхает, чтобы потом снова болезненно заныть от заново треснувшей раны. смирение к мыши приходит довольно быстро, потому что верить в чудеса он перестал лет эдак.. никогда не начинал. просто однажды он должен был попасться, рано или поздно.

из природной вредности решает развлечься напоследок, а его "охранник" - единственное живое пятно в этой дыре. звякнув цепью, чтобы привлечь к себе внимание, когда его посещают в очередной раз, вызывающе скалится в ответ.

- отлить хоть можно? а то запачкаю тут ваш дорогой паркет.

Ярик всматривается в промозглую серость, провожая взглядом отца. Тот спешит на завод, в ночную, высоко подняв плечи и кутаясь в старый шерстяной, местами поеденный молью, шарф. Пытается спрятать уши от противного ветра, так и норовящего пальцами липкими забраться под воротник. Сотрясается от кашля периодически, Ярику отсюда уже не слышно, но он знает. Когда мужчина скрывается за углом соседней пятиэтажки, парень считает про себя до десяти и открывает форточку. Рассохшееся от старости дерево мерзко и протяжно скрипит, грозя развалиться прямо в руках, но никогда не разваливается. В кухню врывается холод, от которого в носу свербит сразу. Ярик снимает решетку вентиляции и достает из ниши помятую пачку сигарет. Его давний тайник, которым он так гордится.

Едкий дым дерет горло с первой затяжки, выдыхая, парень наблюдает, как сизые клубы растворяются в воздухе, не успев соединиться с густо-молочным туманом, уже начавшим медленно стекаться на улицы от стен домов, зияющих темными дырами оконных проемов. Некоторые квартиры давно лишились своих обитателей, и свет там больше не загорится. Это вам не столица, блядь, где на каждый квадратный метр найдется с пяток наследников, как только законный хозяин приказал долго жить. Голубев не знает наверняка, он там никогда не был, но из обрывков телепередач, что на фоне шелестят с экрана с помехами, сделал однажды именно такие выводы. Их город никому не нужен.

Сигаретная бумага треском отзывается на очередную затяжку. Если отец работает, значит, Ярик дома один, скрываться ему не от кого. Иначе получил бы уже ремня, несмотря на возраст, в их семье с этим строго. Отец не приемлет курение с тех самых пор, как матушка отошла в мир иной. Рак легких, сказал дядя Серега, местный фельдшер. Все, что ему оставалось – это беспомощно развести руками. В больнице не оказалось нужных лекарств и специалистов, в центр не повезли – мать не хотела, так и осталась до последнего вздоха на стареньком диване в гостиной, измученная болезнью, совершенно истощенная. Не хотела. Шестилетний Ярик, наматывая на кулак злые сопли, тогда никак не мог взять в толк, почему родители не борются, не делают то, что нужно, лишь бы мама поправилась. Теперь понимает, объяснение оказывается до чертиков простым. Отсюда не уезжают, а если и уезжают, то назад уже не возвращаются. У здешних жителей подсознательный блок: выедешь – можно не успеть обратно, а задерживаться никак нельзя, ни на одну сраную минуту – это известно каждому детсадовцу. Туман не выпустит тебя, не впустит обратно, сожрет. Риск этот никому не сдался, Ярик и сам уже давно не думает об отъезде, словно кто-то ластиком стер все подобные мысли, иногда только случается – накатывает на пару минут, и так же быстро забывается. Незачем оно все. 

Бабушку с дедом Голубев и вовсе не застал. Оба еще во времена Союза на заводе пахали в две смены. План выполняли, развивали промышленность. А как померли – так и не вспомнил никто ни их вклад, ни их самих. В этом городе в принципе долго жить не принято. Так и остались Ярик с отцом вдвоем, суровой своей мужской компанией.

Парень кидает взгляд на настенные часы. Восемнадцать сорок пять. Через пятнадцать минут густая пелена застелет все вокруг так, что до подоконников первых этажей не разобрать ничего, и улицы накроются мертвой тишиной. Даже уличные шавки, которых осталось не так много, только самые стойкие, трусцой разбредаются по подъездам и подвалам. Жалеют их, впускают. Никому не хочется утром ненароком наступить на голый вытянутый череп. И такое бывало, но чаще – ничего. Ничего не остается. Как не осталось от Димона, с которым Ярик еще в раннем детстве сидел на соседних горшках.

Он еще пару минут наблюдает за редкими торопливыми прохожими с высоты своего пятого этажа. Задержались где-то, видимо, спешат теперь. Но даже на их фоне внимание привлекает самая быстрая маленькая фигурка. Девчонка бежит так, словно за ней гонятся, спотыкается разок, едва не угодив коленками в лужу, вскакивает и снова бежит. Ярик следит за ней равнодушно, выбрасывает окурок и захлопывает форточку, красно-белые занавески отрезают его от внешнего мира. Малолетки вот так иногда засиживаются у подружек, а потом возле администрации появляются новые объявления с фотографиями. Пропал, мол, одет был в то-то, возраста такого-то, звонить вот по этому номеру, если есть информация. И родители рядом стоят с опухшими заплаканными рожами, каждый раз как будто надеются и впрямь найти, да только на самом деле всем ясно – домой их отпрыск уже никогда не придет.

Голубев и сам не так давно еще пренебрежительно кривился, когда слышал про комендантский час. Они в этом возрасте бессмертные все, их-то никогда не коснется. Ну и что, что рядом пачками пропадают. Не кривится больше после того, как год назад мусора с раннего утра в дверь постучались. Спрашивали, когда и где он видел в последний раз Дмитрия Славина. То был действительно последний.

Голубев тянется к старой плите, чтобы поставить чайник, когда из раздумий его в унисон мыслям вырывает стук в дверь. Ярик хмурится, он никого не ждет. Да и кого вообще можно ждать в такое время, когда все давно по домам сидят, но по ту сторону никак не унимаются. Он, сам не зная, зачем, одергивает свободную футболку на пару размеров больше на худых плечах и приоткрывает дверь, не снимая цепочки. Из открывшейся щели на него смотрят полубезумные огромные глаза.

- Ты совсем дура, что ли? Время видела? Или жить надоело? – вместо приветствия выдает Ярик, и складка между густых бровей становится еще глубже. Перед ним Анька, младшая сестра Димона. И судя по куртке, именно она несколько минут назад неслась напролом по улице. Так вот, выходит, куда спешила. – Чего тебе?

Они никогда особенно не общались. Так, виделись, конечно, когда Ярик приходил в гости к Славиным. Или она прибегала к брату на школьной перемене, чтобы на кого-то пожаловаться или что-нибудь рассказать. Когда друга не стало, Ярик уже учился в колледже, и все точки пересечения с Аней стерлись. Последний раз на похоронах ее видел, где чувствовал себя максимально неловко. Переминался с ноги на ногу, от слез чужих тошнило, а свои показать не мог – стыдно. Потом, конечно, пересекались еще, в их городе не пересекаться с кем-нибудь – невозможно, но только головой кивал и дальше спешил по своим делам. Как будто стремно было за то, что он вот, живой ходит, а ее брат – нет. И вот теперь Славина-младшая стоит на его пороге, запыхавшаяся, молчит.

Он открывает рот, чтобы повторить свой вопрос, но голос тонет в оглушительном вое сирены. Все, девятнадцать ноль ноль. Голубев только тяжело вздыхает, снимает цепочку и наконец открывает дверь полностью.

- Заходи давай, – бурчит и отходит на пару шагов, пропуская. Выгонять уже поздно, за чем бы она ни свалилась на его голову.