хуже блэков могут быть только блэки. это усвоено медой раз и на всю жизнь, смотря, как копна смоляных волос, и их обладательница скрывается за портретом, что охраняет вход в факультетскую гостиную, растягивая на губах эту отвратительную [блядскую] заговорщическую улыбку, бросая непременно, что ей, андромеде, знать о планах старшей сестры — совсем не обязательно. пожалуй, из всего, что говорит сестрица, в тот момент, — это нервирует больше всего, не потому что в словах сквозит непривычное, для юной блэк, детям не положено играть в такие игры, совершенно не прикрытое витиеватыми фразами, отчетливо различимое в блеске, горящих восторгом, темных глаз, таких схожих с ее собственными. а то, что белла замышляет что-то о чем меда не имеет представления. подобная неизвестность чревата последствиями. убереги моргана от необдуманного.

хуже самих блэков могут быть только отдельные их представители. и если бы меду попросили назвать хотя бы одного из них, она бы поджала свои губы, ведь указывать открыто на кого-то словом и тем более жестом — не пристало благовоспитанной леди, но острый взгляд карих глаз отыщет среди группы слизеринцев старшую сестру.  в последние годы хуже всего беллатрис, их милая белла, что так рьяно доказывает кому-то превосходство чистой крови. порой, кажется, что убеждает саму себя. меда невольно жмет плечами, уже не вступая в спор со старшей сестрой на тему, зачем же уделять столько времени на тех, кого в семье считают не важнее грязи под ногтями, которой там быть не должно. все это напоминает нездоровое помешательство, и ей бы, белле, обратиться к семейному целителю. но, конечно же, меда слишком сильно любит свою жизнь, чтобы сказать подобное сестре. белла только смеется, отвратительно так, высоко, провожая взглядом маглокровку с факультета ворона, что недавече как сегодня по полудню покинул пределы больничного крыла. и никто не докажет, что именно слизеринцы замешаны в том, что паренек там оказался. юная блэк бросает смазанный взгляд на старшекурсников своего факультета и не впервой ежится, будто от пробирающего до костей холода. вот только этим детям не нужны доказательства и, снова, меда слышит в коридорах школы чистокровные ублюдки и слизеринские змеи, как отвратительный ярлык, бирка, которую вешают на всех, кому посчастливилось примерить на себя зеленый с серебром.

хуже всего становится в последние годы, меда с тоской думает о том, что подобрала бы ко всему этому слово невыносимо, и, к ужасу дражайшей тетушки, просто паршиво. пропаганда равенства волшебников британского общества набирает обороты, находя свое отражение во взглядах общественности, что несомненно приводит чистокровное сообщество к волнениям.  сомнительное равенство магического сообщества отдается застарелой болью в ребрах, косыми взглядами с других столов, от которых в пасмурный день — кусок в горло не полезет; нежеланием старейших фамилий ровняться с кем-то, и, тем более, делиться накопленными знаниями; у детей — участившимися перепалками с другими факультетами, откровенным притеснением тех, кто носит цвета великого салазара. и самой блэк кажется, что к концу этого года даже она звереет, тихо скалится на очередную необоснованную придирку, попытку вывести на конфликт, на которые раньше даже не обратила бы внимание. что говорить о тех, кто изначально, с радостью, и каким-то извращенным удовольствием ищет подобных конфликтов.

меда глаза свои темные опускает на ровный почерк на пергаменте. матушка в очередной раз пишет заученные медой строки о том, чтобы не подумывала даже посрамить честь рода, потому что оценки по некоторым предметам — оставляют желать лучшего. а сама девушка думает о том, что честь блэковская — это сродни существу мифическому, что даже в их магическом мире — лишь сказки обывателей, что перебрали старого огденского, поэтому отвечать не спешит, оставляя письмо где-то на середине учебника по трансфигурации, смотря как старшая сестра, перешептываясь со старшекурсниками, снова, исчезает за портретом, ведущим в коридор. отвратительная закономерность последних дней, от которой не спасает даже зачарованный в камине огонь, что весело потрескивает поленьями. от волнения меду знобит, как при простуде, только тут не поможет бодроперцовое.

хуже блэков может быть только злой блэк — это меда знает наверняка. выучила на своем собственном опыте. комкает страницы в открытом учебнике, бросая в спину сестре, чтобы та шла к дракловой матери, потому что это отвратительное — не суйся туда, куда не приглашают, меда. растянутое медовым голоском беллатрис, в котором угрозы больше, чем девушка позволила бы себе надеяться, вызывает тошноту; меда терпеть не может сладкое, наблюдая из под густой челки, как та цепляется пальцами за руку лестрейнджа, что-то шепча и посмеиваясь. а меде под землю провалиться хочется от своей непроходимой глупости. как не могла заметить очевидного.

там, где речи о чистоте крови — не пустой звук. а из кончика палочки вырываются вполне себе не детские проклятия, которые по факту и в школе то не изучают, слишком сложная магия, слишком опасный раздел — всегда можно найти лестрейнджа и не одного. и ей бы хотелось думать, что рабастан настолько удачливый сукин сын, что способен оказаться не в том месте в самый не подходящий момент, вот только упрямые факты, что нашептывает подруге староста барсуков, разносятся по школе слухами, со скоростью выпущенного на поле снитча, а меда мимолетно слушает, нет, конечно же не подслушивает, ей просто посчастливилось оказаться в нужный момент в правильном месте, ощущаете разницу, — говорят за себя. и самой блэк давно уже невдомек, когда они успели так измениться, а эта разница в три паршивых года, становится просто пропастью, на краю которой совершенно не видно другой стороны, глаз знакомых — не видно.

ей бы корпеть над учебниками и думать, как написать промежуточные тесты по трансфигурации. слушать щебетание сокурсниц, в общей гостиной, что так беззастенчиво обсуждают мальчишек или собирают очередные сплетни, — что еще делать когда тебе четырнадцать? а не смотреть с затаенным дыханием на заголовки в ежедневном пророке, сминая плотную бумагу, спешить на первые уроки до полудня, в надежде наконец таки поймать того, кто просто обязан дать ответы хотя бы на часть мучащих ее, последние полгода, вопросов, главный из которых звучит схоже с — во что вы ввязались? просто потому что ей с трудом верится, что без пяти минут вчерашние школьники, и, совершенно точно, не плохие ребята столько лет прятали за масками уродливые лица, что скалятся, когда кто-то страдает. последние полгода страдают многие, а завхоз, меда почти уверена, уже устал оттирать с каменного пола чью-то кровь, что не всегда лилась из расквашенного в пылу мальчишеской драки носа.

— рабастан, — она видит его в большом коридоре, незадолго до полудня, неизменно со своими спутниками, коих негоже на слизерине называть друзьями, в разговоре, единомышленники — еще куда ни шло, отмечая, что глупо было надеяться, что в середине дня сможет выловить его в одиночку, не караулить же у спален, право — дурной тон, ненужные слухи — не иначе. замечая, что ее спешный шаг сменяется неуверенностью, что селится где-то на глубине карих глаз, а доселе запальчивое: вытрясет правду любой ценой, оседает угловатой неуверенностью в движениях. она нервничает, отмечая подобное с какой-то нездоровой веселостью в подсознании. кажется, впервые, за очень долгое время, чувствуя себя совершенно не уютно в компании старых знакомых, коих раньше воспринимала не иначе как старших товарищей, в худшем случае — мимолетных знакомых. — нам нужно поговорить. не мог бы ты уделить мне минуту? пальцы ее тонкие тянут за рукав мантии, цепляются как репень, что подхватила на подол  у кромки запретного леса, где проводили урок ухода за существами с профессором; ловя на себе насмешливые взгляды спутников младшего из лестрейнджей.

андромеда мысленно кривится от формулировки, к которой приходится прибегать — нужно поговорить — отдается в мыслях очередью бессовестно отвергнутых, глупо влюбленных в милое лицо, вбитые с кровоподтеками, и наложенными проклятиями, манеры, и, несомненно, длиннющий список чистокровных фамилий, связанных кровными узами с родом; пожалуй, большим могут похвастаться блэки — это, знаете ли в чести у высшего общества хвастаться у кого фамилий больше; самой меде совершенно не хочется быть среди какого-либо глупого списка, пусть даже номинально, потому что кто-то из компании старшекурсников неправильно понял ее — нужно поговорить. юная блэк плечом худеньким передергивает, ловя на себе взгляды заинтересованные, мысленно отмечая, что отвратительное чувство страха леденит душу, клубясь под ребрами, утробно урча и заставляя дрожать тонкие пальцы, что не перестают мерзнуть, особенно в апрельскую стужу, что гоняет сквозняки по каменным коридорам замка; не признается же себе блэк, что старшекурсники нагоняют на нее этот вполне ощутимый ужас, что дрожью пробивает позвоночник; а противный голосок в голове, до боли похожий на голос старшей сестры, поганенько хихикает, растягивая на разный лад — бо — ишь — ся. своих же боишься

[indent] Основательная подготовка к Кали-пуджа предполагала огромных ресурсов и трат жизненной энергии, с каждым днем все больше истощавшей молодой, едва привыкший к суматошному образу жизни, организм. В течении дня действующий жрец Калигхата объезжал местные храмы, проверяя обстановку и надлежащий порядок, коим должен был преобладать каждый дюйм обители Темной Матери в противовес ее неистовой вспыльчивости, где стелилась опаленная ветвь раздора; вел вынужденные переговоры с высшими по статусу положением семьями, и в свою очередь с представителями Калигхора, передавая на исполнение разного рода вспомогательные задачи от отца, поскольку тот равнозначно погряз в еще более усердных и тяжких обязанностях, чем Дубей-младший, физически не поспевая уделить всем персонам должного внимания. Глава семейства был особенно требователен, постоянно упоминал о масштабе последствий допущенной ошибки, попутно корпел над лунным календарем, вычисляя примерную дату фестиваля, дабы минимизировать всевозможные риски, которые в этот раз, по его же мнению, не избежать.

[indent] В отличие от Девдаса, Амрит даже не рассматривал вариант неудачи, абсолютно уверенный, что отец — мастер своего дела, кто застал и приложил руку к организации ни одной пуджи, прошедших без каких-либо прецедентов. Порой его резкий тон в сторону верной жены, стыдливо вниз глаза опущенной, не умалял своих заслуг, и юноша тотчас ловил себя на мысли, что становится все более похожим на него, лишь отчасти желая ровняться, потому не упасть в грязь лицом было важным аспектом, где ученик превосходит своего учителя. Он голову к прочному стеклу автомобиля приложил, лихо маневрирующего пестрые улицы Калькутты на пути в резиденцию, наблюдая за пешими мимо местными жителями и окружающей местностью. Город словно приобрел новые очертания: красные шелка сливаются с золотым закатом, постепенно спадающим за края горизонта; рыночные прилавки разбавленны ассортиментом специй, цветов (в частности гибискуса, что считались особо любимы для Богини, также украшали шеи ее статуй в виде живых, замысловато сплетенных бус), натуральных масел и иных подношений к алтарю, завышая обычную цену, зная, что никто не поскупится в обмен на милость свыше; преисполненная радость отражалась на ликах людей, нутром чувствуя изменения и приближение долгожданного события, оставаясь в неведении, ограждены от заветной тайны, чего стоят Амриту их спокойствие и звонкий смех — истоптанная тропа из костей тех, кого он даже не знал.

[indent] Отпустив Шехара издали приглядывать за особой группой расследования из Англии, дабы те не натворили куда лютых бед и не совали носы в дела их не касавшиеся (Амала вряд ли простит ему еще одно бесследное исчезновение в виде Гранта, прибывшего на замену Эммету Роузу — оба мужчины не отличались тактичностью и раздражали изрядной любознательностью, и если бы не чувства к девушке, новый руководитель пополнил ряды заблудших душ в Тамас-Витале), Амрит по прибытию в особняк направился к кабинету отца, с особой долей уверенности предполагая, что он именно там, как его окликнул один из охранников, нервно объясняя о молодом госте, что хочет его видеть. Дубей губы искривил неодобрительно, гневно пробирая взглядом прислугу, бесцеремонно преграждающая ему путь и не обращавшаяся к нему должным образом. «Новенький? Непутевый болван! С тобой позже разберусь, я тебя запомнил.» Лениво махнув ему в ответ рукой, чтобы тот скрылся из его поля зрения и не юлил рядом, слушая приватный разговор, юноша вернулся в холл, лишь на мгновение замер в изумлении, не ожидая никак увидеть незваного племянника. В глаза бросился яркий кафтан, почти походивший на тот, что носил изредка сам, отмечая как Кирану идет национальный костюм их культуры, и неважно, кто этому поспособствовал, он сам, проникаясь таинственной атмосферой, или же сестра заставила, которая меняет дорогие сари чаще, чем Амрит проводит ритуалы.

[indent] — Чего тебе? — натужно, слегка грубо произнес он, не спешив приглашать мальчонку в просторный зал, где можно было удобно расположиться на мягких диванах. Он только руки за спину завел, позволяя себе усмехнуться: Киран Басу последний человек, который он ожидал увидеть в своем доме, при чем без сопровождения, а значит, вероятнее всего цель визита — его невеста. «В какую на этот раз передрягу она угодила? И почему я ничего об этом не знаю? Боги, дайте мне сил, выдержать эту строптивую.» — Твоей сестры здесь нет, если ты ее разыскиваешь. Но врать не буду, не отказался бы, чтобы она уделила мне хоть немного своего времени, если понимаешь, о чем я.

[indent] Племянник глупым не был, все понимал и быстро схватывал, даже в силу своего малого возраста преподносил уместные, с долей разумности, изречения еще при первой их встрече — совершенный оплот смешения двух самых могущественных семей во всей Бенгалии, включая особую привлекательность, благодаря которой наверняка нет отбоя ото всех. Сейчас Киран особенно напоминал ему Амалу — смотрел абсолютно таким же на него взглядом, слегка надменным, будто он что-то ему должен, и одновременно просившим, казалось, помощи или совета, как никогда раньше нуждаясь в этом. Амрит улыбаться перестал, до скрипа челюсть плотно придавил, изо всех сил стараясь контролировать ситуацию, держать в руках себя и не делать поспешных выводов, основываясь на гамме эмоций Кхан, явно противоречащих друг с другом. Дубей прекрасно понимает, что он вынужден быть здесь, пришел против воли, потому что больше не к кому обратиться, не потому что никто не поможет, а потому что больше никто не поймет.

[indent] — Почему ты один, Киран? Где твоя сестра? — едва заметно ком сглатывает, слова застряли непрошеными вопросами о ее состоянии, местонахождении, о том жива ли она вообще. Амрит к связи с ней воззвать пытается, кулаки за спиной до хруста сжимая, терпя досадную неудачу — не чувствал энергию нареченной, не отзывается на его призыв, мысли тянуться в одну сторону и словно бьются о стену, возвращаясь к их владельцу. Кхан не выглядит потерянным, вот-вот лишившись той, кто заменила ему родную мать, сама воспитала и вырастила, он расстроен, вероятнее, по иной причине. «Интересно! Прогнать будет неверным решением, вдруг можно узнать полезную информацию, которая в будущем пригодится?» — Почему ты вообще здесь? Расскажи мне все.

Горячая страсть сменяется холодом. Гнев чувствует себя так, будто его окунули головой в холодную прорубь, да так и оставили безвольно трепыхаться бренное тело, ощущая, как обжигающая прохлада пробирается сквозь кожу. Она изморозью оседает на костях, принося с собой мучительный дискомфорт, недовольство, злость. Рядом с ним всегда так. Смерть всегда был слишком спокойным, слишком рассудительным, слишком созидательным. И стоило только ухватиться за его эмоции, разбудить тот тлеющий огонь где-то в глубине его темного сознания, по которому вслепую Гнев блуждал уже тысячи лет, как он ускользал от него, не позволял насладиться даже мгновением лишним.

Гнев злится. Чувствует, как ярость все еще пульсирует в его жилах. Эйфория от кровавого убийства все еще не прошла, все еще крепко держала его рассудок, разгоняя губительное безумие по всему телу. Ему мало. Он голоден. Он должен выместить на ком-то все свои чувства, те крупицы эмоций, на которые только был способен. Разорвать в клочья, впиться в трепыхающуюся плоть, вновь ощутить тепло чужой крови, что пульсирующим фонтаном выливалась из артерий. Гнев недовольно сжимает кулаки. Кровь убитого солдата засыхала на его коже, стягивая ее, оставляя после себя лишь дискомфорт. Ни приятной тяжести, ни опьяняющего запаха, ни обжигающего жара, ни капли былых ощущений. Гнев не торопится избавляться от разодранной одежды, пропитанной чужой кровью. Не торопится отвечать на слова Смерти. Не торопится следовать за ним, когда тот безразличной тенью скрывается в темноте леса, позволяя ветвям поглотить себя.

Чушь. Бред. Он все еще голоден. Он не получил то, что хотел. Никогда не получает. Гнев так и не стал следовать за Смертью, оставляя его в излюбленном медитативном одиночестве. Не произнося ни слова. Они слишком долго знают друг друга, чтобы обременять себя словами приветствия или прощания. Он вернется тогда, когда захочет. И Смерть прекрасно это знает. А пока у него есть свои планы на эту ночь. Утолить свой голод в объятьях грешников. Какое счастье, что на войне, сраженные боями и эпидемией, их стало в два раза больше.

Гнев объявится ближе к полудню, все так же облаченный в аккуратную форму британской армии, незримый для остальных, издалека наблюдая за Смертью, который с опытом бывалого могильщика укладывал трупы, присыпая их землей. Пугающими методичными движениями. Около пятидесяти, как и обещал. Педантичен, как и всегда. До скрежета зубов. Гнев выкидывает окурок и тушит его носком сапога. Около могилы. Не оскорблять же мертвых второй день подряд.

— Играйся сколько тебе вздумается. В конце концов у меня есть занятия более увлекательные и зрелищные. — Гнев проявляет редкое для себя безразличие, даже не смотрит в сторону Смерти, наблюдая за лесом, который казался ему теперь пугающе нетерпеливым. Как будто сама природа вошла во вкус, впитывая в почву кровь, крики и мольбы людей, которые отчаянно цеплялись за жизнь. И от такого зрелища даже у демона невольно пробегутся мурашки по телу. — Увидимся еще, старый друг. — Гнев улыбается ядовито, скалит клыки, как будто зверь, что почуял жертву, готовясь загнать ее в угол. Он не сможет долго скрывать от Смерти свой замысел, свои желания. Он узнает, прочтет это в его улыбке, взгляде, жестах. Вот только тот, кто создан пожинать труды других, никак не может воспрепятствовать чужим намерениям. И было в этом что-то такое… будоражащее.

Гнев подстережет солдата ближе к вечеру, когда настанет время сгружать новую партию трупов, едва ли не вдвое больше, чем вчера. Большинство из них все еще теплые, отошедшие в мир иной совсем недавно. Он замечает его потерянный взгляд, подрагивающие губы и появляется за его спиной.

— Болезнь не щадит никого, верно? В особенности тех, кто больше всех пытается помочь окружающим. Твои старания никто и никогда не оценит, такая вот несправедливость. И будешь лежать точно также, как и все, в братской могиле, забытый, без почестей. — Его голос дурманит юношу, опутывает разум и вроде потянувшийся за оружием, он вдруг останавливается, всматривается в лицо Гнева, затем смотрит на застывшее в агонии лицо молоденькой девушки. Медсестры, что помогала ему. Которая стольких спасла. И если не смогла пробраться до сердца солдата и снова научить его любить, то в памяти точно осела прочно. — Ты злишься на них? За то, что они не смогли спасти ее? И ты не смог ничего сделать, а ведь она буквально с того света тебя вытащила после ранения. — Он слишком тонко, слишком явно чувствует в нем разгорающийся гнев. На себя, на нее, на окружающих, на весь мир. Такой же, как и все. Как и каждый солдат. — Такая молодая. Могла бы еще жить. Но ты и сам видел, как людей бросают умирать. Тех, кого невыгодно спасать. Твои сослуживцы на поле боя, умирающие старики, женщины и дети в тяжелом состоянии. Те бойцы, которых нашли утром в лесу, их тоже оставили их же командиры. Оставят и вас здесь, умирать как скот. — Гнев отчаянно цепляется за ярость в его душе, за каждое болезненное воспоминание. Он шепчет ему на ухо, пробираясь в глубины сознания, заменяя все мысли лишь своим голосом. Но вскоре ему даже не придется ничего говорить. — Ты ведь не хочешь умереть вот так?

Тишину разрывает выстрел. Чужие крики. Лепет непонимания, мольбы о пощаде. Шум быстрых шагов и хлюпанье утопающих в грязи сапог — бойцы, что были рядом пытались добраться до палаток с врачами и пациентами, откуда один за другим раздавались выстрелы.

Еще вчера они были добрыми сослуживцами, которые вместе прошли через Ад на земле и продолжали вместе, бок о бок пробираться через ужасы войны и эпидемии. Связь, которую, казалось, ничем невозможно разорвать. Братья, связанные не кровью, но душой. А сегодня брат идет на брата. Разряжаются обоймы. Слышны крики, всхлипы, выстрелы. И снова кровь на коже. Снова это опьяняющее чувство, когда ярость одного превращается в гнев целой толпы, которой нужна была лишь искра, чтобы загореться. Врачи пытаются вывести больных, еще способных передвигаться. Люди хватаются за жизнь. Вгрызаются в глотки друг другу от отчаянья. А Гнев смеется. Заливается смехом до хрипоты, запрокидывая голову, раскидывая руки в стороны. Он знает, что будет с ним в следующую секунду, но ему плевать. Он готов был поклясться, что каждая секунда этого представления, до самого последнего вздоха того самого солдата, того стоила.

— Какое чудесное время, чтобы жить.

мне необъяснимо нравится, что тут много красного

мой ученик

прекрасный одухотворённый лик

попался

сложно, надеюсь, мы как-нибудь решим этот вопрос

и будет как-нибудь так

Лезвие продавливает подгнившую древесину, оставляя на изъеденном временем срубе светлый "шрам" пореза. Дилюк холодно осматривает край дверного проёма, иссечённый одинаковыми отметинами, - некоторые уже снова темнели от времени. Времени, проведённом здесь, в этой богом забытой деревушке на краю холодного мира Снежной.
Нет, Дилюк вовсе не считал дни таким образом... Он всего лишь считал трупы отродий, павших от его рук, относительно спокойно, будто просто пересчитывал бутылки к новой партии вина на продажу. Но всё же, выслеживание этих отродий занимало определённое время, а из-за постоянного мороза вокруг, даже Рагнвиндру было тяжело держать подобные детали в памяти. Из-за чего он и решил отмечать где-то свой прогресс столь незатейливым образом.

Двенадцать...
Смотрит на свежую отметину хмуро, представляя, как за ней скрывалась чья-то жизнь, бесповоротно изувеченная руками злого гения.
Найти бы их, да сделать так, чтобы зла больше не сотворяли. Даже если для этого придётся каждый сустав вывернуть до хруста.

Всё это казалось так заслуженно, так внутри сидело и выедало зудящие пустоты червём.
Рагнвиндру уже казалось, что и в груди свищет ветер, случайно принесённый с собой из Мондштадта.
Но это лишь тень сквозняка боязливо пробиралась в покосившуюся избу, продувая насквозь мертвенным дыханием вьюги. Дилюку было плевать на уют - свежий воздух он любил больше, и всегда ведь мог согреться пиро энергией глаза бога (в этот раз он взял его с собой), наблюдая как с губ мерно струится белёсый пар.
Не было нужды оставаться здесь дольше положенного, в этой безрадостной глуши, куда слетаются глупцы, ищущие лёгкой славы словно пустоголовые мотыльки, презревшие жизнь.
По факту, конечно, Рагнвиндр делил сейчас с ними одну ступень, однако с его стороны всё представало в ином свете, куда более личном и устремлённом.
И в его руках было сосредоточено куда больше силы, пусть и тлевшей в ладони крошечным угольком с бездонного селестианского неба.
Для врагов, путь его переступивших, это несёт лишь смерть в алых отблесках голодного огня.
По крайней мере здесь Дилюк ещё не встретил достойных - никто даже не смог приблизиться к нему ближе расстояния широкого клинка.
Как и всегда, впрочем. 
Всё, что видели эти полосы на дверном косяке, прежде, чем ими стать, - лишь алая тень.
Настигает бесшумным коршуном, быстрым стальным всполохом врезается в сетчатку, как ослепительное закатное пламя, дарит вечный покой, закутывает в чёрный саван из жжёных трав.

Дилюк привык быть невидимым среди вечной серой дымки, привык струящимся дымом дышать что воздухом.
Враг же - не привык, враг его в пекло свергается, где не видно ни зги, кроме алых отблесков и встретить среди них два маленьких красных - означает в лицо охотнику заглянуть в последний раз. Перед последним свистящим замахом массивного клеймора.

Ещё сутки проползают длинными лесными тенями над избой - Рагнвиндр снова пропадает за порог на несколько долгих часов.
Ещё одно тело опадает изрубленной обугленной массой среди объятий огненных крыльев.
Дилюк апатично заводит клеймор за спину, брезгливо вытирая остриё о снег. Подходит, пинком переворачивая тело и склоняется над ним, бегло осматривая. Зачем? - вопрос стукнул в висках и прокатился внутри порцией льда.
Это ведь уже не человек. Существо безликое.
И всё же он будто под кратким гипнозом искал взглядом длинные светлые волосы, надеясь их никогда не найти.

И зачем только она где-то здесь, где-то среди них? Зачем ей это?
С Магдаленой больше не доводилось встречаться, ведь в какой-то момент Дилюк просто ушёл.
Ушёл, когда понял, что их пути не совпадают, да и не должны. Он не хотел быть фатуи, он хотел бить.

Вынырнув из забытья, срывает с остатков одежды оплавленный шеврон рядового.
Интересно, на её одеждах красуется такой же?.. Как же всё это пусто, жестоко и бессмысленно - фатуи желают видеть мёртвыми свои же неудачные эксперименты. А бывают ли у них удачные..?
Но для Дилюка это - единственный шанс подобраться, хотя бы увидеть своего настоящего врага. Оставаясь с рядовым мясом, едва бы он такой шанс получил, куда лучше и практичнее - убивать их, и без того обречённых заранее своими же собственными желаниями.

"Прости, Магда, нам и правда не по пути было... Ты, наверное, так и не поняла. Не попутчики мы с тобой."

Он глядит в застывшее бледным полотном лицо. Конечно, это не она, всего лишь некий мужчина... Пока не она.
Вздох бессмысленного облегчения срывается с губ и зависает в воздухе белым облачком. Дилюк взваливает труп на плечо - в тринадцатый уже раз.
Плетётся в сторону лагеря фатуи по протоптанным и изученным уже тропам.
Часовые уже не останавливают примелькавшуюся фигуру в красном, и Дилюк свободно вваливается в дверь местного морга, небрежно бросая тело на ближайший стол. Мирно попивший чай коронер вздрагивает, чуть ли не роняя чашку из своих крючковатых пальцев, и негромко чертыхается под нос.

- А, это снова ты...Да, можешь оставить там.
В коридоре зазвучали торопливые грузные шаги, через мгновение являя взору их обладателя, - пожилого мужчину с одутловатым лицом. Пухлые щёки раздувались так, словно он пробежал немалое расстояние, а не прошёл всего лишь по коридору чуть быстрее обычного.
- Тут вот...вся сумма. Мне распорядились вручить исполнителю.
- Я же сказал, я не возьму этих денег, - в очередной раз отрезает Дилюк и резко разворачивается в сторону выхода.
- Ну как же это...экий чудак объявился, - коронер фыркает и убирает звонкий мешочек обратно в карман, - прославиться что ли хочешь, парень? Оставь ты это дело...а то будешь лежать рядом с этими.

Дилюк хмуро обернулся, застывая в проёме, и толстяк мгновенно понимает - его непрошеные советы здесь излишни. Через секундную заминку дверь размашисто хлопнула, скрывая алую спину.
Ещё один заказ позади, но почему-то ощущение пустоты лишь разрасталось. Всё слишком затягивалось.
Затягивалось петлёй вокруг горла, Дилюк начинал сомневаться, что его действия возымеют какой-то эффект, но в то же время не мог же он повернуть назад, когда уже столько сделано? Столь бездарно потратить время... Нет, доктор должен был заметить что-то необычное.
Должно же произойти что-то необычное.
Хоть что-то.
Пусть этот коронер наконец потеряет терпение и вызовет уже местных стражей порядка. Пусть кто-то нападёт, как тогда, в прошлом. Дилюк этого ждёт, открыто, почти жадно, просыпаясь от любого шороха в мёрзлой избе.
Пусть что-то случится. Не может ведь не случиться?

А имею ли я право на подобный оптимизм...

Дилюк смотрит на знакомые засечки - вчера он совсем забыл нанести ещё одну... Или это было уже не вчера? Тянется рукой к рукояти клеймора, но по пути словно передумывает, поднимая выше.
Бледные пальцы впиваются в чуть растрёпанные красные пряди, словно выдрать их хотят.

Почему всё так сложно, почему он просто не явит себя? Как же мой отец так легко сумел найти его...

А вокруг - ни души, лишь деревьев заунывный скорбный скрип. С одной стороны столь желанно это отсутствие шума и муравьиной суеты вокруг, с другой...непривычно. Но был и неоспоримый плюс: больше не нужно сдерживаться.
И Дилюк не сдерживается, зверем глухо рычит, бьёт мечом о дерево, озлобленно, с излишней силой, отчего разлетаются в стороны тонкие щепы, утопая в снегу. Тринадцатая отметка получилась не такой как остальные, уродливой зазубриной залегая на древесине. В груди слабо теплилась надежда, что она будет последней, иначе в следующий раз Дилюк просто вышибет дверь.

Привычным движением вонзает меч в сугроб, опираясь на рукоять и понуро склоняя голову словно согбенный старец.
Не сделал ничего особенного, но казалось так...
Устал.

- Я не помешал?

Дилюк от неожиданности выпрямляется резко, и его высокий рыжий хвост всколыхнулся тревожно, оседая на плечах.
Как же так, он был совершенно уверен, что был с собой наедине. Возможно, от постоянного изматывающего ожидания чувства уже настолько притупились, и он не заметил этот неприметный тёмный силуэт?
Определённо, прийти сюда случайно было невозможно. Рагнвиндр чуть напрягся, гуляя по рукояти оружия пальцами в тугих тёмных перчатках.
- Кхе-кхе, полагаю, вы ждёте кого-то, - осторожно прочистив горло, начинает незнакомец. Голос его едва различим, приглушённый закрытой маской весьма причудливого вида - в форме вороньей головы.
Дилюк вспоминает: такая маска предоставляет носителю защиту от страшной инфекции в поражённых ею городах, о которых ему на досуге читать доводилось. Его самого оберегал глаз бога, выжигая из тела местную заразу, ощущаясь лишь лёгким теплом внутри. Судя по всему, этот человек несомненно имеет отношение к его цели.
- Может быть, и жду, - роняет коротко, слушая скрипучие шаги на снегу.
- В таком случае не будем терять времени. Составлением заказов, которые ты исполнил, занимался я. Ты выполнил их все... мой господин заинтересован. Если желаешь его видеть, просто следуй за мной.
Дилюк лишь смотрит широкими глазами, почти по-птичьи удивляется.
Неужели...сработало?

Теперь наоборот казалось слишком просто, подозрительно легко, будто кто-то тайком подслушал его мысли и пошёл навстречу.
Светясь недобрым подозрением, Рагнвиндр ступает следом. С одной стороны, всё выглядело вполне логичным - он делал всё, чтобы привлечь внимание Предвестника наиболее быстрым путём. Но отчего-то всё равно не верилось, и кошки на душе скребли с неясным дурным предчувствием.

"Он ведь узнает... Просто не может не. Я должен быть готов к тому, что он захочет убить меня, как только увидит. Но мне не стоит слишком выдавать себя."

Однако все мысли на мгновение сбились, стоило переступить роскошный порог просторного зала, всё ещё следуя за спиной безликого слуги.
Слишком просторного и слишком дышащего эстетическим духом старой аристократии... безвозвратно испорченного нелепым вкраплением каких-то совершенно безвкусных предметов лабораторной мебели. Дилюк фыркает. Впрочем, что ещё ожидать от этого человека?
Он останавливается со всё ещё написанным на лице лёгким недовольством. Всё ещё недостаточно близко - отсюда видно лишь фигуру за столом, склонившуюся над записями.
Дотторе, видимо, слишком ими увлечён, дабы обратить внимание на вновь пришедшего, - в целом ничего необычного.
Но Дилюк уже весь как пружина скручен, напряжён, ожидая закономерного выпада.

Указания ассистента будто этим выпадом становятся, ударив холодом куда-то под ребро. Снять часть одежды... то есть, по сути открыться... Но пока что он решил играть по правилам, пусть и неохотно, но оставляя свои алые одежды поодаль, как и массивный меч, конечно же. Однако глаз бога был при нём, а это уже достаточно много. Дилюк вспоминает и о своём ноже, что притаился за голенищем сапога. Ему есть, чем ударить, он защищён...А вот ожидает ли Фатуи того?

"Посмотрим..."

Кушетка кажется холодной как руки мертвеца. Дилюк вновь морщится, но ждёт терпеливо, ударами сердца отмеряя долгие секунды.
И время, казалось, застыло вместе с шорохом отодвигаемой шторы.
Дилюк прищур враждебный кидает, подбирается весь, готовый ко всему...
Кроме того, что дальше происходит.

Н и ч е г о.

Интонация обычная. Наполовину скрытое лицо, лишённое эмоций.
Дилюк теряется, словно опора под ногами куда-то выскользнула. Он будто попал в странное зазеркалье, где никогда не существовал, но сам всё помнил. Его совершенно не узнавали. Как?..

Невозможно. Абсолютно. Совершенно. Невозможно.

Дилюк рассматривает Предвестника внимательнее, видит какие-то различия во внешности, но совсем не большие. Он был совершенно уверен, что это тот же самый человек. Задерживает взгляд на мелькнувших острых зубах - ведь точно такие же. По крайней мере, он ни у кого ещё таких не видел.
Может, Дотторе просто играет с ним, прикидываясь? Но это было бы слишком хорошей игрой, даже для него... Не может быть, чтоб вот так, ни единый мускул не дрогнул - как аристократ Рагнвиндр хорошо умел читать лица, пусть даже и скрытые частично.
Дилюк хмурится. Понимает, что прослушал часть адресованных ему вопросов. Он был совершенно обескуражен и лихорадочно искал ответы на роившиеся в голове вопросы.

- Я... Дилюк. Не слышали ещё такого имени?

Смотрит слишком пытливо - ловит себя на этой мысли и тут же отворачивает взгляд.

- Простите, немного волнуюсь. Я торговец, двадцать два года. А какое это имеет значение?

И тут вдруг его озаряет новая мысль. Что если это вовсе не Дотторе? Ведь Предвестник, если подумать, важное лицо, которому не помешает некая замена на случай опасности... Возможно, это просто очередной ассистент, притворяющийся им?

- Если честно...я о вас многое слышал. Представлял чуть иначе, - начинает издалека.
Если подумать, то его положение пока ещё не проигрышное, какую-то информацию наверняка можно выведать. Можно же?..
Дилюк вздыхает, в очередной раз ощущая, как всё словно осыпается в его руках. Он совершенно запутался, и ощущение это было не из приятных.
Но возможно, что доктор хоть где-то да ошибётся... Например, сам вложит в его руки силу, дабы уничтожить себя - Дилюк был не против подобного, как и всегда уверенный в собственных возможностях.

- И есть ли необходимость в этом осмотре? Я абсолютно здоров.
Он чуть двинулся, акцентируя внимание на качнувшемся глазе бога, налитым ровным тёплым светом.

Его рука — её тринадцатая пара рёбер. Чуть ниже груди, чуть выше талии дугообразная, плоская, впалая кость: и если все здесь твари, то Белобог меня создал не для тебя, тебя создал не для меня. Он не гадал на нашу пару. Не умножал в уме один и ноль. Не сотворял по Пармениду дважды из острых сгиб тебя — меня. Из слабых сгиб меня — тебя. Из сильных сгиб тебя — меня. Из глупых сгиб меня — тебя.

он не гадал на нашу пару.
он ставил крест «обречено».
а я расписывалась, я подписывалась — знала-видела, что «обречено».

Что ни в коем случае, что никоим образом — ни шелестом пальцев, ни дрожью ресниц — не прикасаясь кожей к коже, великий князь Долохов обвивал её поясом шёлка. Осторожно и бережно обвивал её поясом шёлка, забавы, услады — не обвивал её поясом верности, ревности и любви. Предлагал. Не настаивал. И от этих «осторожно и бережно», «предлагал — не настаивал» становилось больнее и безобразнее, чем от любого «туго и крепко», чем от каждого «требовал и внушал».

— имениннику только здоровья.
— красота именинника — вы.

Одинаково пусто и тускло. Тошно так, что хочется заорать, загорланить — не вскрикнуть. Крик — это всего лишь секунда, крик — это слишком мало, а хочется много. Хочется взвыть, хочется выть не от бессилия, а от оставшейся силы. Из-за и ради оставшейся силы, что бьёт по губам весельем. Охристым вкусом шампанских вин. Соловым запахом пузырьков, от которых мир мельтешит, дребезжит, меняется и улыбается ей. Потому что чуть ниже груди и чуть выше талии — её тринадцатая пара рёбер. Его рука.

нет-нет-нет, не пьяна.
нет-нет-нет, не безумна.
просто здесь не нужна.

Просто каждый здесь с кем-то, просто каждый здесь с чем-то — а она ничейная, а она низачемняя, а она никойная. Ни-койная. Ни-кой. Ни-пой. Не пой. Не смотри, не проси улыбаться. От улыбок давно уже сводит скулы, а язык — без костей, без морали, без принципов — сводит с ума, сводит судорогой от бесконечных «спасибо» на комплименты его, не её друзей. Разодетых в костюмы из манерного лоска цирка отвратных богатых уродов. Ну, давай, попрыгай на одной ноге. Покрутись вокруг своей же оси, как обычно на сцене, на вечерах крутимся мы. Такие как я.

пируэт. фуэте. пируэт.
— красота именинника — вы.
фуэте. пируэт. фуэте.

Вчера ещё гордые, надменные, великие. Убеждённые, упокоенные в том, что с Ромадоновской только шутить и смеяться. Только смеяться и шутить, приглашать не на вальс, а на бальное танго и посильней прижимать к бедру. Поприятнее для себя, лишь для себя, для самого себя прижимать к бедру. Сегодня без бёдер. Сегодня без танцев. Сегодня она, приглашённая, званная, стоит вместе с ним, обвитая его рукой — её тринадцатой парой рёбер, замкнутым кругом нелюбезной любезности — и пытается не дышать. Не дышать, не молчать, не плакать — плакать нельзя. Можно смеяться. Пережёвывать ком из чувств: «Ты не видишь: я здесь не нужна? Ты не видишь: мне очень плохо?».

нет.
не видишь.
спасибо.
прости.

Её «спасибо-прости», как и все комплименты, одинаково дёшево стоят. И всё вокруг, и все вокруг одинаково дёшево стоят при всём своём баснословном богатстве на счетах бриллиантовых чековых книжек. Настоящих, холёных, но всё равно дешёвых. Дешёвых, дешёвых, дешёвых. Точь-в-точь таких же, как и она сама. Весёлая до стольких и настолько, что как будто совсем пьяна. Что как будто внутри что-то кроме шампанского, пузырьков — что как будто снаружи, чуть ниже груди и чуть выше талии, что-то кроме его руки. Её тринадцатой пары рёбер.

отпусти меня.
отпусти.

Отпускает. Всё так же бережно и осторожно, под предлогом туда и обратно. Сразу обратно после глотка свежего воздуха. Алиса не хочет глотать, пережёвывать — Алиса залпом хочет в себя вливать. Ну, и что ты тут сделаешь? Ну, и что ты ей сделаешь? Что, Белобоже, что? Белобоже молчит. Белобоже отводит глаза, когда она, шумя каблуками и платьем — так безрассудно, нелепо, бессмысленно — влетает в объятия брата.

— Алекс, не злись. Слышишь, не злись? Я сама на себя ужасно злая. На себя, на тебя, на отца и на весь этот унылый маскарад. Меня тошнит от него. Меня тошнит от Долоховых, но есть слово «надо», помнишь? Надо тебе, надо мне, надо нам, — она жмётся к нему сквозь его же попытки отойти, оттолкнуть. Она жмётся к нему руками, она жмётся к нему глазами, она жмётся к нему словами. Она помнит, что брат — единственный, кто любил и будет любить, даже если сейчас молчит, ненавидит, ревнует. — Скажи, что всё хорошо. Я умоляю тебя! Я прошу! Скажи, что всё хорошо!

— Всё будет хорошо, — без скандалов, эмоций и выражений. Просто и коротко. Как приговор. — Потому что он тебя бросит. Потому что ты никому не нужна. Потому что ты однажды поймёшь, что всегда приходишь ко мне, а я…

— А ты постоянно уходишь.

Голос звучит надрывами. Пышными-скудными гроздями не уснувшей на зиму рябины. Сердце странно дрожит внутри, отбивая частую мелкую дробь, а Алекс просто уходит. Оставляет печать поцелуя на лбу — целомудренную настолько, что неправильно, непривычно и страшно — а после уходит. Растворяется в коридорах дворца, отрезвляет хлопком двери и добивает голосом Катерины. Это удар под дых. Это пуля, что не пройдёт на вылет.

пируэт. фуэте. пируэт.
его рука — её тринадцатая пара рёбер.
фуэте. пируэт. фуэте.

Её оборот на сто восемьдесят слишком нервный, неровный и резкий. Линии от улыбки ломают черты лица, а Алиса смотрит прямо в глаза. При вращениях необходимо помнить про ось. При вращениях необходимо держать точку. Её точка — глаза Катерины. Глаза чистоты. Глаза очищения. Катерина значит катарсис. Алисия значит забудь.

ты ничего не видела.
ты ничего не слышала.
не создавай нам обеим проблем.

— Кажется, важные разговоры — это что-то из рода политики? — в этом взгляде десятки невинных младенцев. В этом взгляде сам Белобожий покой. Не признаваться, не каяться — значит, иметь на отступление путь. Значит, давать себе шанс не утонуть, не пропасть, не повеситься. — Я не смыслю в политике, я смыслю в искусстве. При важных событиях у нас принято поднимать тяжёлый бархатный занавес и не подглядывать за кулисы. Иногда лучше не знать, кто и что таится за ними. Иногда так приятнее и безопаснее.