видно под читателем

Среди бескрайних вод океана нектара, именуемого Судха Самудра, волею Великой Повелительницы был сотворен однажды «остров драгоценных камней» — Манидвипа. И возвела на этом острове она величественный город, разделенный двадцатью пятью стенами на отдельные области, одна краше другой, а в центре разместила свою обитель — дивный дворец, окруженный пышными садами из благоухающих вечнозеленых деревьев и медово-молочными реками, где восседает на инкрустированном драгоценными камнями золотом троне, облаченная в великолепные красные одежды, увенчанная алыми гирляндами, в великолепии своем превосходящая десять миллионов вспышек молнии и десять миллионов прекраснейших женщин, вместе взятых, и зорким взглядом прекрасных карминных очей пристально следит за порядком во всех мирах.

Ныне внимание ее, Царствующей над временем, всецело приковано к городу, покровительницей которого является она с первых дней его создания — сердцу Западной Бенгалии, Калькутте. Шаг за шагом сбывается предначертанное, сплетаются тонкие нити избранных судеб в диковинный узор, и надлежит ей проследить за тем, чтобы узор сей был соткан до конца, точно по начертанной схеме. Смертные столь непостоянны: неугомонные дети, за коими требуется постоянный строгий надзор, ведь стоит на мгновение всего лишь отвлечься, и кто-нибудь из них совершит нечто необдуманное, тем самым ставя под угрозу должное исполнение божественных планов. Благо, если успеет своевременно вмешаться тот, с кем поддерживает Темная Мать особую тесную связь и кому, заслужившему ее милость верным служением, вверяет исполнять волю свою на земле. Вмешаться и исправить чужую ошибку, пока гнев ее, пробужденный наглым проявлением неуважения, не достиг смертельно опасной точки невозврата, после чего усмирить его по плечу будет разве что одному солнцеликому Шиве.

Грань между мирами истончается, становится практически неощутимой с приближением Кали-пуджи и еще какое-то время после завершения посвященного Всевосхваляемой фестиваля. Отчетливее слышит богиня услаждающие слух молитвы, быстрее насыщается энергией приносимых во славу ее жертв, и картина происходящего за стенами дома четы Чаухан, уже привлекавших ранее ее внимание отнюдь не в хорошем смысле, возникает перед ее взглядом яркой вспышкой, мгновенно перекрывая все прочие, на данный момент менее значимые.

Посягнуть на дитя из знатной семьи, что веками служила ей верой и правдой, — уже достаточно веский повод навлечь на себя гнев Верховной Владычицы. Но эта самонадеянная женщина, очевидно, совсем умом тронулась, коли посмела еще и нагло использовать ее имя, в попытке скрыть свое злодеяние стремясь за великий дар Божественной Матери — способность видеть больше, чем дано другим смертным — выдать подлое опаивание юного представителя славного рода Басу отваром из чалипонги, лозы духов!

— Неслыханная наглость! — не в силах, да и вовсе не желая совладать с рефлекторным приступом гнева, грозно восклицает Кали и ударяет сжатой в кулак ладонью по подлокотнику своего трона.

В другой день, когда границы миров более прочны и преодолеть их не так уж просто даже кому-то с ее могуществом, в день, когда не оросила еще жертвенный алтарь кровь достаточного количества жертв, наполняющих Повелительницу силой, возможно, Приянке Чаухан повезло бы остаться безнаказанной. Но сегодня — не один из таких дней.

Частица Темной Матери есть в каждом человеке, незримое дыхание, невидимая сила жизни. И сейчас эта крупица праны, заключенная в теле прогневившей ее смертной — своего рода маяк, к которому мысленно устремляется разъяренная Махадеви, даже без обычно упрощающего задачу связующего звена.

Первым делом ее грому подобный голос просачивается в разум женщины, заставляя содрогнуться от неожиданности и секундой позже от леденящего кровь ужаса при осознании, кто именно к ней обращается:

— Кем ты себя возомнила, что посмела проявить столь неслыханную наглость и неуважение ко мне?!

Он нарастает, набирает громкость. Божественному гласу и образу тесно в рамках одного сознания, и он вырывается за его пределы — под звон взрывающихся лампочек люстры и бьющегося оконного стекла. И в воцарившемся в комнате полумраке постепенно начинает проявляться мерцающая проекция богини в ее истинном, одновременно устрашающем и прекрасном, облике, принимающая более четкие очертания по мере того, как мощная энергия первобытной ярости все больше наполняет Великую Кали.

Гнев застилает взгляд кровавой пеленой, но тот каким-то чудом все же успевает зацепиться за силуэт юноши, также являющегося причиной явления Темной Матери, прежде чем та совсем теряет самообладание. Она молча протягивает одну из рук к Кирану и ласково касается его лба, избавляя от вызванных галлюциногенным отваром жутких видений.

под читателем будет видно

Как-то в детстве потерялась Марья в Тёмном лесу. Скакала босыми ногами по мягким моховым кочкам, бежала за сверкающей стрекозой с большими разноцветными крыльями и опомнилась только, когда ветви корявые зацепили подол её темно-синего сарафана. Наказывали ей тётки, чтобы лучше под ноги смотрела, чем ворон считала. Припоминали ей, как уже падала она в реку с небольшого пригорка и колени в кровь разбивала, пытаясь поймать воздушного змея. Но всё Марье было нипочем. Подумаешь, разбитые коленки да царапины на руках, когда волшебный мир такой яркий, манящий и добрый. Не было у неё до этого раза возможности поиграться с потусторонним. А Тёмный лес манил своими секретами и загадками. А загадки разгадывать Марья всегда любила. Вот и тогда ей пришлось обернуться назад и увидеть, как деревья по обе стороны обступили её тропинку и загородили собою путь домой. Призадумалась царевна и заметила, как на её маленькое девичье плечо присела та самая озорница-стрекоза. Завела проказница её в самую чащу недоброго леса. Как теперь дорогу домой сыскать и не быть съеденной серыми волками али ещё кем недобрым?
Присела Марья на пенёк и принялась думать-гадать, кто же ей смог бы помочь выбраться из Тёмного леса? Может, сам Лес и отпустит её, попроси она ласково? Поднялась она на ноги, поклонилась Лесу в пол так, что длинные растрёпанные косы опустились на залитую росой зелёную траву. Улыбнулась Марья и озвучила громко свою просьбу – домой вернуться, к Морскому царю. Не хотелось ей ветки ломать да биться с кем-то. Не умела ещё и доброй слишком была. Но Лес ей ничего не ответил. Как бы Марья ни просила его, как бы не уговаривала и не обещала кланяться всегда, когда видит его, не слушал он её. Забрал к себе Лес царевну и решил не отпускать. И только она собралась пробираться сквозь колючие ветви, как схватил её кто-то сзади и прижал к себе крепко, шепнув тихо на ушко: «Ох, глупые нынче царевны пошли! Всё в добро верят, а их косточки потом ходи собирай по всей чаще!» То Леший ей встретился, а перед глазами Аука запрыгал и рукой своей зеленой в живности всякой дорогу царевне указал: «Сыт Лес сегодня, царевна. Поиграть с тобой захотел. Потому и мы тебя так быстро нашли и домой, так уж и быть, проводим.»
На краю леса обернулась на них Марья, поклонилась в пол и хотела было поблагодарить обоих, но покачал головой косматой Леший и шёпотом промолвил: «Не играй, царевна, так больше. Не ходи никуда одна. Ни с кем в Тёмном лесу не заговаривай. Никто там тебе никогда не поможет просто так, а то и съедят, даже заметить не успеешь. Заруби себе это на носу! Темнота – враг твой!»

Темнота – враг мой.
Вот уже двадцать шесть лет она жила с ощущением, что вокруг неё не новый «технологичный» мир, а Тёмный лес: всё ветки свои корявые сводит и дорогу домой, до Вани, прячет. А недавно ей и вовсе показалось, что смирилась она наконец-то, что не встретит Ваню больше. Нет его, а был ли – никто ей и не ответит на этот вопрос. Водяной, услышав ночные размышления царевны, плескающейся в ванне, только привычно улыбнулся и молча закурил, не желая вступать в очередные словесные бои на тему, которая себя уже изжила. Жизнь в Тёмном лесу не так уж и плоха, если знать, с кем дружить, а кого стороной обходить. Леший и Аука были не совсем правы.

Оставив мужа в столице, царевна отправилась в Северную холодную. Пришла пора заняться любимым делом – контакты новые заводить. Привезла она с собой целые сундуки роскошных нарядов из тканей, каких и сейчас днём с огнём не сыщешь. Решила, что найдёт ещё одного купца-инвестора для открытия своих ресторанов в Санкт-Петербурге, а то в Москве их уже и так было достаточно. Хотелось ей чего-то нового, своего, без помощи Водяного. А он лишь рукой махнул и сказал, что через пару дней сам к ней явится, посмотреть, чего она там на своих приёмах отыскала. Заодно, может, и сам кого интересного встретит для будущих деяний.
Настроение у Марьи было прекрасное до самого отъезда. Но как только переступила она порог поезда, появилось предчувствие, что случится что-то важное через семь сотен километров отсюда. Страшно ей стало всего на один миг, а когда поезд тронулся, она погладила своё новое обручальное кольцо и вдруг захотела снять его. Но не стала. С ним куда спокойнее, чем без него.

Обычно дождливый город встретил её ярким солнцем в светло-голубом небе и длинной блестящей машиной черного цвета. Вкусными завтраками и улыбчивыми людьми, которые как будто всегда были счастливы. И с каждым часом становилось  Марье не по себе.
И как только решила она, что позволит себе выдохнуть и бояться больше нечего, встретила Ивана-царевича. Вот так легко, проходя по коридору одного из известных ресторанов и вовремя подняв глаза, она увидела своего Ивана, идущего прямиком на неё. Сердце в груди завыло умирающими волками, руки покрылись мурашками, словно в воду морскую нырнула, а ноги перестали слушаться, будто утопая в дремучем болоте. Он так безмятежно выглядел, смотря на неё. Так легко подошёл и произнёс какие-то совершенно несвойственные ему слова. Не назвал по имени, не обнял, не припал к ногам её прощения просить. Ничего не сделал, кроме как улыбнулся и отвесил обычный комплимент её «сказочной красоте». Не признал?.. Не признал.
Марья еле-еле руку отняла от себя и, аккуратно приподняв, махнула ему, чтобы прочь шёл с её пути. Бросив «С дороги, царевич», обошла его и направилась к выходу, позабыв про деловой ужин, людей, что ждали её, и про Тёмный лес, что тоже ожидал её снаружи ресторана.

Сутки прошли, как они увиделись. Не бежал он за ней на улицу, не пытался найти, а Марья сама не рвалась к нему, хотя столько лет ждала его каждое утро, чтобы обнять и приласкать своего могучего героя. Видать, случилось с ним что-то. Заколдовал кто? Кощей? Баба-Яга али кто другой поигрался? Может, сам так решил, что не нужна она ему боле? Или при переходе в этот злачный мирок всё поменялось само собой?.. Мучилась Марья разными вопросами, но одна мысль о том, что забыл он её одновременно резало сердце на две части и согревала, что, может, не найдёт их Кощей, а, значит, и жить им в Тёмном лесу спокойнее будет.
На следующий день собралась Марья уезжать из Северной. Отменила все встречи и дела, перенесла разговоры на звонки и уже сообщила Водяному, чтобы скорее встречали её на Ленинградском вокзале, но вдруг оповестили её об одном важном приёме, куда должен был приехать владелец здешней известной сети ресторанов. Захотелось пригласить его к себе в гости в Москву и обсудить важные вопросы «дома», только ей намекнули, что для подобного приглашения лучше бы для начала познакомиться вживую и перекинуться хотя бы парой «добрых слов». Слыша такое в «Темном лесу», Марья улыбалась пуще прежнего. И эти люди говорили ей про доброту – за сто лет переубивали миллионы ни в чем неповинных душ, а сами добрых слов ждали. Ладно, подумала Марья, что вряд ли на благотворительном вечере Ивана встретит. Отказалась она слушать сердце своё, клокочущее внутри, словно крылья той сверкающей стрекозы из леса. Билось сердце внутри быстрее обычного. Боялось её сердце, а Марья лишь качала головой, застегивая сбоку своё темно-синее длинное платье.

Шампанское лилось рекой. Красивые люди в красивых нарядах, яркие улыбки и звон бокалов сопровождались известными музыкальными композициями в классическом исполнении. Многие танцевали, был слышен чей-то радостный смех. Марья уже минуть двадцать беседовала про возможное крупное сотрудничество, всячески игнорируя беснующееся сердце. Она знала, что Иван-царевич был где-то рядом. И ей бы стремглав бежать отсюда, но чувствовала, что в этот раз хотелось ещё немного посмотреть на него. Лучше издалека, но если он снова осмелится подойти к ней, то Марья попробует поотгадывать, что же с ним случилось и давно ли он в этом мире жил без неё.

[indent]> щас бы захэдканонить, конечно, что миколка должен в твиттере, когда мы с сашей сремся, философски сидеть, мол "они просят меня выбрать, кого я люблю больше, папу или маму, но никто так и не узнает, что, на самом деле, флот и водку"
ноль шансов на миколку

[indent]> я тут подумал. если миколка спит с моей бывшей женой, а у меня от нее, возможно, дети, то я буду в сложной этической ситуации. может быть, не предлагать ему спать с моей женой? пусть спит с друзьями... ну или сеченов вручит мне награду "отец года", когда я самоустранюсь от их воспитания. а, подождите, я же уже.

[indent]> а прикинь, ты приходишь ко мне домой, чтобы высказать мне свои длинные и агрессивные претензии, а я сижу с томиком тургенева в руках, под пледиком, умираю от температуры 36.8, как настоящий мужик, а твой офицер мне полку к стене прибивает. и мы такие "саша, это не то, что ты подумал, мы не замышляем против тебя революции".

[indent]> играли бы сеченова с захаровым, искали бы нечаева, все бы хорошо было, так нет блядь.

видно под читателем

Станция Тверь. Артём ступает на платформу осторожно, стараясь не озираться по сторонам открыто, не привлечь внимание, не зацепить чей-либо взгляд. Ему бы сейчас стать невидимым, залечь на дно, слиться, сровняться с этим городом. Он не знает наверняка, бросил ли Харман "клич" своим людям, но цыганская братия раскидана по всему миру и Крошина уже ищут. Самое глупое - ехать в город меньше пятисот тысяч человек населения, где тебя, если не знают, то слухи разносятся со скоростью света, а одно из первых мест, куда нагрянут - адрес прописки, которая значится в их, в прошлом, маленькой комнатушке с Таей. Но Артём и есть самый яркий представитель "еблан прямоходящий", который смог попасть на огромные деньги уже во второй раз и надеяться, что и в этот раз ему всё сойдёт с рук - удача два раза лицом не поворачивается. И он это понимает, знает, что просто оттягивает момент, усугубив саму ситуацию своим побегом, теперь уже ему не отделаться огромным долгом, откупиться получится, скорее всего, собственной жизнью, по голове уж точно не погладят.

Он добирается до знакомой улицы, телефон уже давно не хранит номера бывших друзей из той прошлой жизни, да он даже ничего не знает про них, не застал выпуск Ани с Севой, не знает чем сейчас живет и занимается Стеша, поэтому он просто идёт по памяти и удаче к Косте Ежову, даже не надеясь, что тот всё ещё живёт по адресу, что он вообще пустит его на порог. Сердце пропускает первый удар, когда он проходит мимо их дома с Таей, тут всё рядом, всё близко, одними дворами повязано, Артём ловит себя на том, что заглядывает в окна, в которых не горит свет, ему то за эти пять лет должно было уже стать похуй, но память - тактильную, физическую не обмануть, где-то изнутри прогрызается наружу надежда и чувство вины. Тая скорее плюнет ему в рожу, расцарапает, чем кинется в его объятия при встрече, а может ей также  н а с р а т ь. Он знал, что она осела в Питере, видел её творчество, да было бы глупо врать и отрицать, что ни раз, да даже ни десяток раз не дрочил на её порно, он даже следил за ней в инсте, лайкал некоторые фотографии, но, наверняка, теряясь среди других многочисленных поклонников её творчества. Артём знатно так охуел, наткнувшись впервые на видео с Тигрицией, смачно отсасывающей и принимающей член какого-то чела, ну, не горевала долго девочка после его пропажи, каждый зарабатывает как может, не осуждаю, как говорится.

Еж принимает его не очень радушно, но всё же впускает - с годами он как-то стремительно постарел и осунулся, как позже выяснилось, Костя подсел на тяжелые наркотики в погоне за раскрытием потенциала разума, гонимый мечтой дотянуться до других миров, в его голове поселился какой-то хаос, который Крошину пока ещё был неподвластен. Артём даже начинает думать, а не отбили ли ему голову ненароком пять лет назад, когда искали самого Артёма, Ежов рассказывает ему об этом, но зла не держит - он вообще всегда отличался своей добротой и какой-то непосредственной наивностью. Крош подселяется к нему в комнату на потёртой раскладушке, залегает на дно на дни и недели, пытаясь выцепить в долгих полуночных разговорах с Ежовым, в моментах, когда тот чистый, что-то внятное и разумное. Через него же он снова выходит на бывших "работодателей", зарекаясь, что второй раз друга больше не кинет, скрещивая за спиной пальцы, Крош может кинуть ни раз и не два любого, пока его крышку не заколотят гвоздями. Он обтирает порог дорогого по меркам Твери особняка, пряча за смехом и ироничными шутками страх, но очевидного наказания не следует, оказывается, что его долг давно уже погашен, да даже с процентами сверху, инвестиции, вложенные в проёб Артёма оказались настолько окупаемы, что теперь приносят неплохие деньги.

- Твоя маленькая миленькая девочка оказалась очень уж хороша, видишь, как устроилась, ты, можно сказать, своим позорным поступком проложил ей путь в большой бизнес и к большим деньгам. - Ахмед усмехается желтыми зубами, в нескольких местах золотыми, сметая со стола со шмыгающим звуком белоснежную дорожку кокса. Тая, долг, порно: пазл складывается. - А теперь ты тут перед нами пресмыкаешься, просишь защиты, просишь работу, почему я должен поверить тебе второй раз? Если я внесу за тебя залог московским рома, тоже задницей будешь отрабатывать? - мужчина смеется заливисто, подбадривая и остальных смеяться вместе с ним, Артём тоже усмехается, поддерживая шутку, ну или в его случае не шутку, боясь сказать что-то лишнее, выдать свой страх и отвращение выражением лица. Работу он получает, испытательный срок, ставка почти в ноль, но сохраняет себе жизнь, получает "крышу" и кидает якорь себе под ноги, привязывая себя снова к этому городу, из которого так хотел бежать. Его душит это место, эти люди, прошлое, которое ложится на хребет. Ебаный бег по кругу, получается, из точки "а" в точку "б" и обратно, всё просрано.

В день похорон директора детского дома Зинаиды Петровны (они с Костей облачаются в чёрное, предварительно закидываются коксом - белое на чёрном, какая ирония) Артём понимает, что ему придётся столкнуться с прошлым, которое он иссякал из себя последние года, лицом к лицу, тут точно не избежать косых взглядом и переговоров, заёбывающих одних и тех же вопросов и одних и тех же ответов, пьяных поминок, где все будут вспоминать "лучшие" года в детском доме, рыдать, драться, может даже трахаться и снова рыдать. Он сначала даже хочет слиться с данного мероприятия, но Ежов слишком настойчиво уговаривает, дань памяти, все дела, плюс такая возможность увидеть всех старых друзей, которых, к слову, Крошин, видеть совсем не хочет. Они подъезжают к Волынскому кладбищу одними из последних, не желая мерзнуть в ожидании, почему-то на кладбищах земля всегда особенно промозглая.

- Оп, Крошин, какие люди, ты чё, на показ мод приехал или чё, хлеб столичный ты наш? - его уже издалека замечает кто-то из "своих", не упустив момента обсудить его внешний вид.
- Или чё. Приехал тут перед вами покрасоваться, выбрав самый подходящий момент, ведь, где, если не на похоронах, я увижу все ваши морды, собранные воедино и в одном месте. Идеальная аудитория. Здарова, Жгут. - Крошин усмехается, вальяжно шуя жвачку и поднимая тёмные очки с глаз на белобрысую челку, приобнимая сокурсника, довольно заматеревшего за несколько лет, в дружеском жесте. - А где остальные наши? Бараш, Нюша, Стеша? - Крош выискивает глазами знакомых ребят в толпе, пытаясь выловить рыжую макушку или копну кудрявых волос.
- Анька словила истерику, рыдала по Зинке, чуть ли не задыхаясь, её ребята увели вон-туда, валерьянкой откачивать. - Жгут машет рукой куда-то в сторону забора. - Сейчас начнётся церемония погребения, подскачут.

Артём кутается в пиджак, надетый на бадлон, не по погоде, подгоняя время до начала, но, кажется, будто в такие события стрелка часов если не останавливается, то течёт очень медленно, время тут, на кладбище, будто замирает, ведь мёртвым время уже совсем ни к чему. Он пропускает мимо ушей болтовню Кости, который не замолкает ни на минуту трескучим низким голосом, рассматривая всех пришедших, пытаясь уловить изменения, произошедшие с ними и их внешностью за пару лет. Кто-то вышел из детского дома и стал успешным - это было видно по их внешнему виду и по тем тачкам, на которых они приезжали, кто-то пошёл на дно, так и не смог преодолеть груз наследственности или тяжелой судьбы, по их лицам было заметно пристрастие к алкоголю или веществам, ну а кто-то просто погряз в бедности, не потеряв при этом себя и простоты характера.

- Sorry, ребят, задержалась, не началось ещё? - голос за спиной звучит звонко, эта частота, кажется, выжжена в подкорке головного мозга Крошина, ему даже не нужно поворачиваться, чтобы понять, кто пришёл.
- Ооо, звезда большого кино, автограф, пожалуйста, можно расписаться прямо здесь. - Кто-то из толпы, кого Артём не узнает, указывает жестом на свою ширинку, думая, что его шутки весьма забавны, но выглядит это по-детски и глупо.
- Ну, во-первых, твои влажные фантазии тебе слишком дорого обойдутся, Кир, ну и давай в таком месте сохранять субординацию, окей? - она не лезет за словом в карман, собственно, как и обычно, всё та же Тая, готовая перейти в нападение, стоит кому-то посягнуть на её личные границы, все это знают, все это помнят. Точно такая же, как и на видео - выкрашенные короткие волосы в белый, в их последнюю встречу она была брюнеткой, пирсинг, яркие стрелки, где-то там под курткой пара набитых татуировок, только теперь она стоит в паре метров от него. Он кидает тихое "привет", но выглядит это максимально странно, не так он представлял их встречу, да он вообще её никак не представлял, а теперь даже не знает куда деть себя. Она же здоровается со всеми, кроме него, она даже не смотрит на него, словно он призрак, фантом, да и просто пустое место, справедливо - да, задевает? Тоже да. Они всей толпой идут до места на кладбище, говорят по очереди, пьют, снова говорят, водка обжигает горло, расслабляет связки, согревает запоздало прозябшие ноги, все пришедшие кидают по цепочке землю на крышку гроба. Вот и Артём, кинув влажную горсть, встаёт рядом с Таей, оказавшись где-то в последних рядах прощавшихся, позади всех спин. Где-то там, затерявшись, всё так же всхлипывала Аня, прижавшись к Барашу, тот же приобнимает её за плечо, так крепко, что его костяшки побелели, боясь, что та вот-вот рухнет. Нюша всегда была ранимая девочка с тонкой душевной организацией.
- Так и будешь делать вид, что меня тут нет? - его шепот пробивается среди всхлипов, чьих-то монотонных причитаний и последних слов, еле слышно, напряжение между ними натягивается в считанные секунды, но Тая его вопрос, определенно, услышала.

[indent] В сложившихся обстоятельствах у Амалы даже был выбран термин для подобного, заранее подготовленный, выверенный и подогнанный под размеры врастающего во внутренности чувства вины, что норовило поломать реберную клетку, пускало  метостазы отчаяния, как неизлечимая болезнь, которая поражала все внутри слишком быстро, заставляя тонкие пальцы сильнее сжимать подол дорогого сари, что так и не сняла прибыв в выделенные для нее покои, в доме Дубеев; тот самый термин, что оправдывал каждый ее последующий шаг в густой тиши ночного коридора, в котором не проседали половицы, как в доме четы Чаухан, но уши и глаза в этом доме имели даже стены, и каждый звук, кажется, был оглушающе громким, а стук своего собственного сердца можно было бы услышать на другом конце Калькутты.

[indent] Это оправдание крутилось на ее языке, горьким привкусом лечебных настоев бабули Индиры, резонировало в мыслях сухим голосом Габриэля Гранта, что еще сегодня с утра сидел напротив нее, на первом этаже посольства, пока Киллиан готовил на всех кофе и как-то безразлично, словно вещал о совершенно отвратительной нынче погоде в Британии, как положено по всем нормам этикета в светском обществе, если бы хоть кто-то из них к этому самому обществу принадлежал, или сводке не интересных ему Калькуттских новостей, что были прочитаны парой минут ранее, говорил о вводе на территорию Индии британских военных, резко замолкая, когда в маленькое помещение заходила секретарша, сетуя, что тот навел шуму по самым верхам - Амала слишком сильно хмурилась, пытаясь вразумить британца там, где столкновение с местными не принесло бы очков в пользу англичан, где и без того к ним относились с плохо скрываемых раздражением, а где и с плохо прикрытой ненавистью.

[indent] Габриэль кривил губы и щурил янтарные глаза, будто бы только сейчас осознавал, кто сидит перед ним сокрытый узорами мехенди на руках и дорогой тканью сари - не отыскать англичанку, что заставили прибыть на индийскую землю для помощи в понятии дикой и варварской культуры местных. Резко замолкал, словно Амала не меньше местных была виновата во всех приключившихся напастях, а то и больше - памятуя подробные отчеты Эммета Роуза относительно прибывшего в ним индолога. Пожалуй, единственные отчеты, которые действительно были полны информацией, что достались Гранту от предшественника, касались именно сидящей напротив девушки - и никак не расследуемого ими дела. Он обрывал совершенно бесполезный, по его мнению, разговор сухо, почти официально, где у самой Амалы закрадывалось нехорошее предчувствие, что впредь ей дорога в посольство британии, как члена следственной группы, пускай и бывшего, - закрыта, даже если сидящая рядом Лима плотно сжимала пальцами кофейную чашку, недовольно хмурясь, лучше других осознавая этот не терпящий возражения тон. Габриэль Грань четко давал понять - он не покинет Индию оставив Дубеев безнаказанными; сама Амала была совершенно точно уверена, что Грант делает самую огромную ошибку, по сравнению с которой все, что успела натворить следственная группа, включая незаконное проникновение в полицейский участок, - детская забава. Габриэль Грант норовил поджечь весь этот Калькуттский "лес", что охранял местного тигра, будь он трижды проклят. Надеяться, что этот самый хищник останется в стороне - не приходилось, как и верить в то, что все может обойтись малой кровью. Амала бы назвала эту ошибку не иначе как фатальной.

[indent] В иных обстоятельствах для подобного даже существовал термин - профессиональная деформация. Об этом когда-то говорила Лима, цепляяся пальцами за ее руку, бросая натянутое - не люблю жестокости над животными, с людьми казалось такой проблемы не было. Сама Мала считая удары собственно сердца, в тихой полутьме комнаты, которую разбавлял лишь серебристый серп луны, что поглядывал сквозь не плотно задернутые шторы, не могла понять, когда все так кардинально поменялось для нее. Куда из ее лексикона пропало словосочетание "звериная жестокость", когда она смотрела на самое первое тело, что довелось лицезреть на узких улочках Калькутты, которое казалось навсегда отпечатается в сознании, иссохшейся изуродованной куклой, что брошена наигравшимся хозяином, а точнее хозяйкой; куда из ее тела пропал этот дикий, первобытный страх, что заставлял деревенеть конечности и  зверем, что боялся быть загнанным в угол, скрываться в проулках, петляя все дальше и дальше, пока не окажется в логове хищника покрупнее. Того, кто может защитить.

[indent] Амала не могла сказать даже тогда, когда с тихим щелчком прикрывала дверь покоев старшего наследника семьи Дубей, когда в ее лексиконе появилось это неприятно колющее кончики пальцев - вынужденная жертва. Она была уверена, что похоже оправдывалось каждое ритуальное жертвоприношение, что творилось руками главного жреца; озвучивалось на подобных сегодняшнему собраниях, где словно очередную тантру возносили почести богине и просьбы о ее благосклонности. Осознавала с какой-то кристальной ясностью, что они были похожи даже больше, чем готова признаться самой себе и дело было не в общих чертах, которых у Амрита с ее младшим братом и того было больше, а с холодным блеском, что селился на самом дне глаз.

[indent] Амрит Дубей был ее вынужденной жертвой, которая должна была быть принесена во благо; даже если в какой-то момент  казалось, что заходящееся в ужасе, от подобной мысли, сердце проломит остов ребер, а кожу бедра весь вечер жгло тонкое лезвие ножа - Мала была уверена, что ни один из ее новых знакомых в посольстве не оценил бы подобной выходки.

[indent] Даже если взгляд ясных глаз и это нахальное выражение лица, с улыбкой на уголок губ, что всегда сопровождали каждое их общение, все меньше раздражали, по прошествии времени, - заставляя тянуться ближе к источнику столь противоречивых эмоций - будет ее каждодневным кошмаром на протяжении доставшихся ей лет жизни. Амала понимала, что должна что-то предпринять - находила самый легкий и самый трудный, в один момент, путь, что скользнувшей в подсознание мыслью укрепился в самом темном уголке ее души  - если покончить с главным наследником семьи Дубей, все решится само.

[indent] В какой-то момент ей даже казалось, что это будет просто. Именно так ей нашептывало подсознание, всего лишь один уверенный росчерк рукой - это ведь не может быть сложно. Весь этот кошмар затеянный Грантом перестанет маячить на горизонте, обещая утопить город в реках крови.

[indent] Это не могло быть еще труднее, чем уже было. Когда глаза давно привыкшие к полутьме помещения цепляли ставшие привычными черты, похожие, но в тоже время столь кардинально отличающиеся от того, что не раз украдкой разглядывала, одновременно боясь и нахально надеясь быть пойманной.

[indent] Спящий Амрит мог показаться даже беззащитным, расслабленным и спокойным, совершенно не подозревающим и не ожидающим того, что должно было произойти. Мала думала о том, стоит ли просить прощения у того, кто мысленной мольбы понять уже больше никогда не услышит; боролась с навязчивым желанием нежно коснуться в последний раз смоляной пряди волос, - потому что, казалось, не добрала того, что им было положено, пока еще ощущала как кончики пальцев опаляет горячее дыхание, а сильное сердце гулко качает кровь, кажется в ее собственной груди. Пока еще был жив человек, что напрасно доверился и впустил в дом, что подставил спину под удар, обнажил незащищенную кожу горла, совершенно не ожидая, что чужие тонкие пальцы сомкнуться на рукояти ножа, немея о напряжения - невозможности сильнее надавить, даже если зажмурить глаза, неосознанно опираясь коленом в кровать, чтобы было удобнее. Запоздало понимать, что с закрытыми глазами еще хуже, потому что сердце готово разорваться на части, а дыхание сбивает подступающая истерика, но так и не убрать холодное лезвие, потому что альтернатива - реки крови, что впитает проклятая земля; а она не может допустить второй Клифаграми там, где первый оказался такой же ее виной, даже если неосознанной.

[indent] Пожалуй, каждый из них в этой истории был виноватый по умолчанию. Вот, только, к ужасу Амалы - выживал, казалось, только один; и она упускала свой шанс.

     мне бы стать сигаретой // и развеяться п е п л о м по ветру

[indent] томаса откидывает как шарнирную марионетку, но тут же возвращает обратно - волной адреналиновой толпы (он их воплями пропитывается и сам). возвращает назад, туда, где вовсе нет места этим людям, туда, где кости хрустят, что битое стекло под ногами, туда, где том азартом краткий миг по-настоящему живет, а не существует, в свой (или нет) звёздный час. каждый нейрон его – дрожащий от предвкушения оголённый крик. персональная квинтэссенция, чтобы чувствовать себя живым, проста: дерись каждый раз как в последний, не на жизнь, а на смерть, дерись, пока ещё дышишь, - и это куда лучше самого дорогого кайфа и самого длительного оргазма. это его одержимость. горячечная страсть, с которой точно не будет ремиссии.

[indent] бруно – воистину бешеный; прошлое в виде службы в боевых точках даёт знать о себе. там ему и вышибли напрочь все мозги. поговаривают, по ночам его мучает птср, но том же не сучка бруно, чтобы это проверять, как и верить каждой дешёвой сплетне, впрочем, в то, что в башке этого ублюдка хоть когда-то была доля разумности - ему верится ещё меньше. что бы там ни говорили о его сопернике, том-то тоже не лыком шит и на голову отпилен, они равны, и ему хватает сноровки и дикости решений. не хватает только внимания, потому что пару очень неудачных ударов он пропускает, не хорошо так, тело после «спасибо» не скажет. пока собственный левый усиленно заливает влажным багрянцем, в узких щёлках глаз напротив искрами плещется живая ненависть. том в ответ на неё гогочет, как припадочный, и отправляет наконец зарвавшуюся псину в нокаут. вымотанный им настолько, что едва не падает сверху, следом за ним.

[indent] бутч кричит так, что ушные перепонки трещат на грани фола - «томми бой, мы сорвали куш», - будто бы могло быть иначе, тому начхать, тому кажется, что его провернули через мясорубку и торопливо слепили наново. ему хочется принять горизонтальное положение. не дышать вовсе. чтобы каждый вздох перестал отдавать в рёбрах раскаленной сталью. в глазах пляшут угольно-смазанные точки. бруно – ни черта не малый, как уверял зрителей конферансье, в нём добрых фунтов триста чистого веса и сила удара схожа с прихлопнувшей его наковальней, что прошлась по оси со всех сторон.

             том склабится на зрителей.
             и как раненый зверь спешит скрыться во тьме, вытираясь наспех ладонями, на деле размазывая только разбитое. малюет алой струной слюны по молочному. вид у него после боев всегда устрашающий, может, хоть так в подворотнях будут скорее сваливать от него подальше на все четыре стороны. впрочем, у этого «кота» раньше вместо когтей в карманах всегда водилась парочка стилетов, о чем знал каждый, кому не повезло перейти дорогу тому.
             том в подсобке ребра заматывает наспех, настолько некрепко, что полная фикция и бесполезность действия - на поверхности. стреляет у каких-то нариков иглу, брезгливо её обрабатывая, чтобы залатать порванное ухо - зашивает наживую - от натянутой толстовки тут же тянется спиртовой флёр. серый худи его как вторая шерсть – с впитавшимися пóтом, кровью и где-то на альвеолах - его тёзкой по фамилии форд. алгоритм отлажен и методичен. скоро от томаса не останется ничего. он равнодушно проводит языком по зубам, один дальний шатается, тут же его выкашливает. пиздец. вся его работа для того, чтобы эти же зеленые со стариком би франклином просирать на свое здоровье, впрочем, ни черта, ведь латать себя в лечебнице – последнее в списке его насущных дел. том сворачивает тугую пачку в карман, бросая напоследок бутчу, что он сегодня пас и чтобы веселились без него. он знает, что старый друг разочарован. но всё веселье тома сейчас – петля спокойствия.

             в этом весь он - делать вид, что всё зашибенно, пока кулем идёшь на дно. даже если приземление окажется жёстким, том всё равно упадет на ноги.

             эти самые ноги снова ведут его домой.
             кусками.

             из-за того, что легавые любят устраивать облавы, приходится постоянно менять локации, и сегодняшняя оказалась не самой близкой.             
             дома лампочка в коридоре противно мигает дважды, она в своём цикле выгорания, том его уже перешагнул, но начинает думать, что это у него периодически меркнет перед глазами. сходу налетевший на него (откуда он только взялся? караулил поворот ключа? в своей норке чересчур одиноко для шумного парнишки?) джерри что-то от него требует. том слышит лишь волны фонового шума. том набирает воздух в лёгкие - всё, чего ему сейчас хочется - выйти на сраные окраины и в голос заорать, но вот: четыре стены, потолок, всё тот же джерри. и орать сил совсем не хватает, выдыхает со свистом, так ничего и не сказав. тело ещё на адреналине и жаждет азарта, но том так заебался, кажется, бруно вышиб из него всю дурную душонку. от доебок мелкого только тошно вдвойне.

             дома полнейший срач. но это не страшно. страшно то, что дом таковым быть перестал с появлением там одного паренька. ещё страшнее то, что самообман тома шит белыми нитями, и всё ровно наоборот. страшно то, что вверх дном перевернуты его л-и-ч-н-ы-е вещи. но том держится.
             не сказав ни слова, проходит мимо. курс ровный. на лице не дрогнет ни один мускул. бойкот полный. он будет его игнорировать. он полностью спокоен и в душевном равновесии с самим собой и вселенной. да, точно, глубоко вздохнув, том будет игнорировать джерри сегодня по полной программе, никакого внимания к его персоне, лишних взглядов и слов, ничего. он закинется чем-нибудь горячим, что отдаленно напоминает свежую еду, - стейком, хочется мяса, желательно с кровью,- и закроется в своей спальне, наглухо захлопнув дверь. очень жаль, что рот его соседа не захлопывается так же. просто пройдет мимо. наберется терпения и…
[indent]  [indent] [failed]
[indent] [indent] [indent]  [indent]    красные огоньки загораются в томовых глазах...
             и тут же гаснут, словно заряд потерян. нет. пофиг. вообще. джерри что-то пищит или ему показалось? полый вакуум, возможно, он благосклонно кивнет, сделав вид, будто слушает. возможно, снова вздохнет, слишком глубоко, чтоб теперь зайтись в кашле, что сплошь из хрипов, и это ещё хуже; том по инерции цепляется слепо за стену в мерзкий цветочек. вестибулярка махнула ручкой и вышла в окно. и он бы, с удовольствием, шагнул следом. но всё ещё лелеет надежду найти в холодильнике что-то съестное, кроме пустоты. желательно слизать соль с ран и опрокинуть текилу. желательно вперемешку с кровавой мэри, и желательно, чтобы кровавой она была не от его слюней. но, смутно кажется, последние запасы алкоголя надолго не задержались в предыдущую его попойку, и порожние полки встречают радушно.

[indent] откашлявшись, том замирает как восковой, определенно забывая моргать, задумчиво и в упор смотрит в лицо джерри, словно впервые, словно собрался сожрать именно его, целиком, смотрит, но не видит. оттолкнуть бы с дороги. притянуть ближе, чтобы ошалел и свалил сам. верное - молча обойти полукругом по дуге. том ни черта не видит, мыльные круги, ни черта, кроме того, что у мальчишки зрачки огромные – том бы удивился, но его спектр эмоций поразительно вырван с корнем - ты опять под кайфом что ли, мышонок? ничего нового. в их эндшпиле будут три точки. и чье-то надгробие.

[indent] том устало плюхается (рушится, морщась от боли) на продавленный диван. прикрывая глаза, будто джерри - лучшая колыбельная. плевать. может же быть и ему всё равно? может же безразличие кусаться за пятки, облизываясь хищно?